Стременчик

Декан Ласоцкий, о котором нам не было нужды говорить, за несколько дней перед этим готовил Владислава. Сам он чувствовал, что что-то готовилось. Паны и духовенство, не выдавая себя, многозначительно молчали, когда речь была о мире.

Минута так была выбрана, что магистр Грегор, который с утра ушёл во францисканский монастырь, не мог помешать разговору. С кардиналом прибыли Шимон Козгон, канцлер государства, Пётр, епископ Чанадский, и палатин Вавринец, не считая декана.

Уже собрание этих лиц объявляло, что Цезарини принёс с собой важное дело, которое должно было тут решиться.

По участию кардинала легко было угадать, о чём шла речь.

Король, выходя, задрожал и побледнел. Он предчувствовал, что Цезарини захочет склонить его забыть присягу, но не догадался, что его товарищи уже обязались не уважать её.

С большой торжественностью и величием посланца главы Церкви кардинал приступил к речи. Он доказывал в ней, что не король и не венгерская корона нарушали трактат, но сами турки уже его нарушили и не сдержали. Добавлял, что авторитетом святого отца он освобождает и развязывает совесть, что война стала неизбежной, весь мир смотрит и ждёт её.

На конец речи он сохранил самый сильный аргумент и, указывая на канцлера, палатина, епископов, он развернул приготовленный акт, на котором висела также печать Гуниады.

Оставался один король, один Владислав, и судьбы христианства зависели от него. В его руках было всё будущее, его слово должно было его решить.

Когда кардинал это говорил, все глаза были обращены на короля, который стоял, смотрел на развёрнутую перед ним бумагу, на епископа, на кардинала, и губы его дрожали, а заговорить не мог. Вместо слов две большие слезы скатились на пергамент.

В зале долго царило молчание. Владислав стоял, положил руку на стеснённую грудь, задумался и наконец сказал дрожащим голосом:

– Нарушить присягу не позволяет моя совесть, но сложить корону, чтобы я не стоял помехой великому делу, я готов.

– А кто нам заменит такого героя, как вы? – спросил кардинал.

– Гуниады! – произнёс король.

– Великий вождь, но воевода Семигродский не заменит короля Польши и Венгрии! – сказал горячо Цезарини и поклонился так, что почти колено согнул перед королём.

Владислав быстро к нему нагнулся. Затем Цезарини повернулся за помощью к Розгону и другим епископам, и канцлер слегка неуверенным голосом начал повторять то, что раньше так красноречиво выкладывал.

Король слушал в молчании, не давая знака ни противоречия, ни согласия. Кардинал, который изучал это молодое, страдающее лицо, ждал, не сверкнёт ли на нём лучик. Он видел только всё более сильное беспокойство.

После епископов, которые все вторили Цезарини, с живостью и фамильярностью старого слуги, домочадца, советника заговорил Ласоцкий.

Из всех, может, речь декана, который лучше всех знал, как нужно убеждать молодого государя, произвела на него самое сильное впечатление.

Открылись уста, Владислав начал защищаться словами и аргументами Грегора из Санока. Ласоцкий их парировал, заслоняясь папским легатом, авторитетом святого отца…

Противостоять этому натиску король не мог. Очевидно, он уже чувствовал себя сломленным, оглядываясь, не придёт ли кто на помощь. Но все были против него.

Качающийся, уставший, Владислав упал на стул, опёрся на руку и, уже ничего не отвечая, неподвижно сидел.

Кто-нибудь другой, быть может, сжалился бы над его состоянием, но не кардинал Цезарини, который именно безоружностью и временным бессилием должен был воспользоваться.

Поэтому он наступал на короля, чтобы не оставлял их в неопределённости.

Владислав поглядел с мольбой, и ничего не отвечал. Молчание Цезарини расценил как согласие.

У Ласоцкого уже было приготовлено королевское письмо с датой этого дня (4 августа 1444), и он тут же начал громко его читать.

Цезарини победил.

Когда спустя несколько часов Грегор из Санока, вернувшись из монастыря, вошёл на дворы, его поразила перемена их внешнего вида. Юноши с криками и радостью, давно там не бывалой, бегали, точно уже готовились к какой-то экспедиции.

Амор из Тарнова заступил ему дорогу, поднимая вверх руку.

– Магистр! – воскликнул он. – Хорошая новость! Идём на турка! Война объявлена.

– Тебе почудилось? – ответил магистр.

Затем подбежал Гратус.

– Значит, вы не знаете, король и все паны приложили печати на акт, объявляющий войну. Идём на нехристей!

Не веря ушам своим, магистр побежал прямо к королю.

Это была именно та минута, когда Владислав, после несколькочасовой борьбы вернувшись в спальню, хотел просить у Бога прощения за то, что поддался насилию, упал на аналой перед распятием, дабы помолиться… над головой держал сложенные руки.

Так его нашёл Грогор из Санока… и сильная жалость охватила его сердце.

Он почувствовал, что если и была чья-то вина, она не падала на короля. Поэтому он не сказал ни слова, ни упрекнул, опустился с ним на молитву, но из его переполненной груди вырвалось рыдание и из глаз полились слёзы.

XI

Девятого ноября, накануне дня Св. Марцина, все силы, сопутствующие королю Владиславу в экспедиции против турок, стояли уже на равнине под Варной.