Страстотерпцы

   — Печка у стольких-то баб студёна! А им бы всё поглядки! Не нагляделись на мороку.

Перо бросил в великой досаде. Не одеваясь, не обуваясь, метнулся из избы по сеням, глянул, помчался одеваться.

   — Прости, Марковна! Впрямь Вавилон али град Небесный.

Высыпали на лютый мороз всем семейством.

   — Опускается! — первым догадался Прокопий, — Батюшка! Гляди, опускается.

Город, стоявший в зените, торжественно одолевая твердь небес, плыл к земле и доплыл, опершись светеярыми стенами на горизонт. Неба не стало. Первая стена сплошь опоясала землю, зелено-синяя, с кровяными разводами, дышащая, как человек. За первой стеной вставала другая и, поднимаясь вверх, суживала небо; за второй — третья стена, четвёртая, десятая, там уж и не углядеть, сколько ещё, и все они — за, а на самом-то деле внутри. На вершине же всего, в зените, переливаясь розовыми пламенами, кудрявое древо, а в самой-то вершине — прореха, чёрный немигающий глаз.

   — Господи! Что есть диво Твоё?! — закричал Аввакум. — Господи! О чём свидетельствуешь? Вразуми!

От крика видение разом поблекло, краски погасли, белое в небе слилось с белым на земле, и только по древу в зените перекатывались сполохи радуг и вдруг растаяли.

   — Уж не воротит ли нас в стольный град батюшка-государь? — сказал дома Аввакум.

Анастасия Марковна перекрестилась.

   — Господи! Явил бы милость — в Мезени дал век скоротать!

   — Пуглива ты стала, Марковна! — зыркнул глазищами Аввакум. — Бог даст, поправится Михалыч от Навуходоносорова безумия.

   — Аввакум, Аввакум! Тебе и царь — Михалыч.

   — Отчего же не Михалыч? Он хоть помазанник, но человек смертный.

   — Подальше бы от таких смертных.

   — Увы, Марковна! Дальше некуда. Разве что в Пустозерск.

Ужинали по-праздничному, заканчивалась рождественская неделя.

   — Как на Тайной вечере сидим. С Афонюшкой двенадцать человек, — сказал Аввакум, окидывая добрым взором семейство и домочадцев. — Жаль, не мой черёд служить. Поучил бы народ. Чай, завтра Васильев день, с идольских времён много осталось дурости. Здесь, на Мезени, — не знаю, а в Нижегородчине в Васильев вечерок хлеб на пол сеют. По пшённой каше гадают. Коли под пенкой красная — к счастью, белая да мелкая — жди беды. Лихоманку заговаривают. На звёзды глядят. Увидят девичьи зори на Млечном Пути — в слёзы: ещё год в девках сидеть.

   — Ой, батька! — покачивая Афоню, помолодела от доброго воспоминания Анастасия Марковна. — Заговорил о родной земле, а у меня, глупой, корова наша первая в глазах. Чернавка. Ты её привёл во двор, а она меня увидела да и подбежала. У меня хлеб в руках для неё был.

   — Ведь махонькая, — обрадовался воспоминанию Аввакум, — а молоком заливала. Во всех горшках — молоко.

   — Как доить, бери два ведра, — сказала Анастасия Марковна. — В одном не умещалось.

   — А помнишь, как лосёнка Чернавкиным молоком выхаживали? Матку грозой убило, лосёнок и пришёл в село. От голода ножки подгибаются.

   — Выходили? — спросила с испугом Аксиньица.

   — Выходили.

   — А куда дели?

   — В лес отпустили. — Аввакум погладил дочь по голове. — Потом такой лосище приходил из лесу. Придёт, лизнёт вторую матушку в руку, постоит на дворе, откушает угощения и опять в лес.

   — Я его баловала, — призналась Анастасия Марковна.

   — Так и я хлеб давал, но он руки мне не облизывал.

   — Господи, и наревелась же я, когда Чернавку продать пришлось. Уж больно в далёкие края уезжали, в Москву, в чужие люди.

   — А как Чернавка мычала! Тебя, Марковна, всякая тварь любит.

   — Особенно мошка.

   — Что верно, то верно! Далеко Мезень от Даур, а мошка здесь такая же злая... А вот чуда, какое нынче видели, ни в Москве, ни в Даурах не бывает.

   — Господи, к добру бы! — взмолилась Агриппина.

   — Глазам загляденье, а сердцу — ужас, — перекрестился Аввакум.

Заскрипел снег во дворе, хлопнула сенная дверь, стыло прогрохотала промороженная обувь. Дверь распахнулась, и в морозном облаке вошли трое заиндевелых стрельцов.

   — Ты Аввакум? — спросил старший.

   — Затворите дверь, младенца застудите!

Дверь затворили.

   — Ты Аввакум Петров, протопоп? — снова спросил старший.

   — Весь тут.

   — Собирайся!

   — Далеко ли?

   — Царь судиться с тобой желает. В Москву.

   — Вот он к чему, Вавилон небесный! — воскликнул Аввакум.

Семейство молчало, как умерло.

   — Когда же ехать? — спросила Анастасия Марковна.

   — Да хоть сегодня! — рявкнул старший. — Всё равно ночь.

Снова заскрипел снег, и в избу вошёл воевода Алексей Христофорович.

   — Зовёт тебя, протопоп, супруга моя.

   — В Москву в сей же час хотят везти! — горестно развёл руками Аввакум. — Как на пожар.

Воевода сурово и надменно посмотрел на стрельцов.

   — В сей же час не получится. Подвод нет. Да и вам, господа служилые, после дальней дороги отогреться надо.

   — У меня царский указ поспешать! — буркнул старший.

   — По царскому указу протопопу надлежало жить в Пустозерске, а крестьяне подвод не дали — здесь живёт. Полтора года. Вам постой приготовлен, господа служилые.

...Пани Евдокия, вчера такая бодрая, лежала в постели бледная как снег.

   — Не отпущу тебя, батюшка, пока не похоронишь.