Страстотерпцы

   — А ты — смей! Душа твоя, кто о ней больше твоего должен заботиться? Душа, как сундук с золотом. Золото можно растратить попусту, и душу тоже погубить легче лёгкого. Соблазн не только вокруг, но и внутри нас гнездится. В сердце. Дерзай, Иван Глебович.

Обычно девушек с берёзками сравнивают. Ваня тоже был, как берёзка, едва забелевшая. Молодые берёзки на глаза не любят попадаться. То в ольшаник спрячутся, то за ёлками.

От Аввакума, от пронзительных взоров его негде было укрыться, но смутился сам же Аввакум. Запал ему в сердце отрочий испуг. О чём, про что? Но уж такой страх, такая вина плеснула из глаз Ивана Глебовича, что детской этой виной пронзило протопопа до самых пяток.

Иван Глебович, однако, робость пересилил и сказал внятно, в словах не путаясь:

   — Не своей дерзостью, приказанием твоим толкую, батюшка, псалом. Мудрость не от седины старости, безгрешная жизнь наполняет человека мудростью.

   — Добре! — воскликнул Аввакум. — Теперь слушай, что я прибавлю к твоему толку. Блажен и треблажен тот, кто не языком награду духовную зарабатывает, а несотворением зла ближнему, родне своей, христианам драгоценным. Окаянные и бездумные оттекают от веры Христовой, от истинной старой премудрости. Ловит их бес, прилепляет говном своим к молодой вере. У иного сединой голова изукрашена, как гора поднебесная, но коли возлюбил сей патриарх никонианские книги, седина не спасёт, шлёпнется с высоты разума старопечатных московских книг в бездну. Такой, Господи, хуже младенца, пихает в рот, яко щепу и кал, ложь и неправду блядивых никонианских книг. Сед, многодетен, но младенец!

Аввакум перелистнул страницу, ткнул пальцем в текст.

   — «...вознегодует на них вода морская, и реки свирепо потопят их, восстанет против них дух силы и, как вихрь, развеет их. Так беззаконие опустошит всю землю, и злодеяние ниспровергнет престолы сильных». Теперь ты толкуй, Федосья Прокопьевна.

   — Ах, батюшка! — боярыня раскраснелась, как давеча сынок её, через строгую личину проступила милая девичья стыдливость.

   — Ответствуй, коль спрашивают!

   — Беззаконие и впрямь разбойник из худших, — скороговоркой пролепетала боярыня. — Кто бы ни попрал истину, тот и сам грешен, и на других грехов напустил. Поступился совестью патриарх Никон и сам же себя совлёк с престола своего.

   — Верно! Сам себя спихнул с Божьего места, — подхватил Аввакум, — «Вознегодует вода морская» — тут толк ясный: грешные праведных будут гнать. «Реки свирепо потопят их» — грешники на праведников ногами встанут, а праведники, хоть задавленные, — не смолчат, праведными словесами стрелять будут метко. Не обмишурится праведник-то, уж как пустит слово-то своё о Христе на собаку никонианина, тотчас неправду в еретике-то и заколет.

Чуть не целую неделю жил Аввакум у боярыни Морозовой, на ум наставлял.

Икалось в те дни святейшему Никону с утра до вечера. Водой того икания было не запить, корочкой хлеба не заесть.

20

Никон и впрямь икал. Собирался на Иордан с утра, помолиться среди расцветших ив{21}. Цветение ивы всякую весну пробуждало в сердце патриарха сладко-горькую тоску.

Но утром попотчевали новостью: царские слуги поймали монаха, который нёс его письмо новому иерусалимскому патриарху Досифею. Никон просил в том письме не поддаваться уговорам московского царя, не ехать в Москву судить святейшего, возведённого на престол Божьей волей. Неистовый самодержец Алексей дерзостно возмечтал, чтобы патриарх был у него комнатным слугой.

За своё письмо Никону не было стыдно, но если монах развяжет язык, то царские слуги узнают, какой слух приказано было пускать в туретчине: патриарх Никон страдает-де за увещевания царя не идти войной на крымских татар, на османские пределы.

   — Приготовьтесь гостей принимать, — сказал Никон келейникам. — Коли будут кричать — молчите, станут кости ломать — кричите. Вежливые допросы страшней. На вежливых допросах ловят не на слове, на взгляде. Ну, да Бог милостив. Слуги у батюшки-царя дурак на дураке.

И однако ж, прежде чем идти на реку, Никон просмотрел бумаги, иные отдал келейнику, чтоб унёс в подвал, в амфору с ячменём.

Тут келейник подкатился с виноватыми глазами:

   — Смилуйся, святейший! К тебе боярыня. Не всё ещё дорогу к нам забыли.

   — Просительница небось! Скажи ей, патриаршье слово нынче дешевле крика петушиного. Царь слышит, да не побеспокоит себя, чтоб даже на бок повернуться.

   — Говорил ей, святейший. Не отступает.

   — Кто такая?

   — Шереметева. Жена Василия Борисовича, что у татар в плену.

   — Шереметева... Выслушать выслушаю бедную, да чем помогу? Как её зовут, запамятовал?

   — Прасковья Васильевна.

   — Она из чьих?

   — Дочь Василия Александровича Третьякова.

Никон усмехнулся:

   — А Третьяковы-то не чета Романовым, потомки императоров Византии, от василевса Комнина ведут род, от князя Стефана Ховры.

   — У боярыни ноги болят! — предупредил, спохватись, келейник.

Боярыню внесли в кресле. Никону пришлось подойти к ней для благословения.

   — Святейший! — прошептала Прасковья Васильевна, омыв слезами руку патриарху.

Лицо холодное как лёд, белое как снег. Глаза же будто не перелинявшие к зиме зайцы. И такие же сироты.