Страстотерпцы

   — Всякое, что Господом делается, есть притча и тайна, — урезонил Аввакум Федосью. — Кто они, жиды-израилетяне, как не богоборцы? Исуса Христа ни во что ведь ставят. Висят на Господе, на любви Его, как висел Иаков, выходя из чрева, ухватя пяту Исава. А почему Бог зари убоялся? Что тебе сказать? Да стыдно было показать людям и тварям, как Он милует жидов, зная, что они Сына Его по щекам будут хлестать, что им разбойник праведного милей... Потому и обволокла ложь сердца их на веки вечные.

   — Не люблю об Иакове читать, — призналась боярыня. — Он ведь за чечевичную кашу да за кусок хлеба у голодного Исава, после трудов его на поле, первородство купил. Исав хлеб вырастил, убрал, смолол, а потом ещё и выкупал у обманщика.

   — Трудное место, — согласился Аввакум. — Дети Иакова тоже ведь лукавые. Убили честного Сихема. Он согрешил, да ведь покаялся. За Дину родство своё предлагал, готов был заплатить любое вено... Жиды, они есть жиды. И первый жид — Никон, второй — царь-батюшка.

Брякнул с разгона и смутился. Федосья Прокопьевна аж ахнула:

   — Господи, пронеси! Не говори так, батюшка.

   — Согрешил, — согласился протопоп. — Я у Господа, у Заступницы — вот тебе крест, Прокопьевна — вымолю. Будет Алексей Михайлович чист и бел, как новорождённая ярочка. Михалыч Бога крепко боится, не посмеет посягнуть на веру отцов. Опамятуется, голубь.

19

И снова катил протопоп в карете.

Изумлялся бегущим впереди и по бокам скороходам, всадникам на белых лошадях, рысящим за каретой шестью рядами, зевакам, ради погляда облепившим заборы, деревья, крыши. Сметливый пострел в новых лапоточках на трубу забрался.

   — Сколько же слуг-то у тебя? — спросил Аввакум боярыню.

   — Триста.

   — За царём меньше ходят, сам видел.

   — Федосье Прокопьевне одного возницы хватило бы. Боярыню Морозову, батюшка, везут. Замуж вышла — удивлялась нашим выездам, а муж помер — от страха этак шествую, чтоб никому в голову не пришло обидеть меня, вдову, а того пуще Ивана Глебовича.

В Зюзине поезд боярыни встретили колокольным звоном.

   — А это кому слава? Федосье Прокопьевне или тоже боярыне? — не утерпел Аввакум.

   — Боярыне, батюшка, боярыне. Я у царицы четвёртая персона. Привыкла, батюшка... По молодости мало что понимала... А нынче... Не скажи ты мне, я бы и не призадумалась.

По широкому двору с кустами цветущей черёмухи хаживали павы и павлины. Сверкая жгуче-чёрным с золотым оперением, бегали между величавыми птицами суетливые крошечные курочки и петушки.

Крыльцо с резными столбами, пол в комнатах, как доска шахматная, мрамором выложен.

Сын Федосьи Прокопьевны, Иван Глебович, выскочил к матушке всклоченный, заспанный.

   — На глухарей ходили, на зорю!..

Глаза виноватые, но весёлые. Простите, мол. Незадача! К Аввакуму вежливо под благословение подошёл, глянув вопросительно на мать: кого привезла?

   — Сын мой драгоценный, возрадуйся! — сказала Федосья Прокопьевна. — Пожаловал к нам протопоп Аввакум. Полюби батюшку. Его, света, за правую веру в Сибирь гоняли.

   — Как ты крестишься? — спросил протопоп отрока.

Иван Глебович вдруг вспыхнул, будто щепочка сосновая, поднял руку, сложив указательный палец со средним.

   — Наш человек! — одобрил Аввакум.

А у Ивана Глебовича щёки опять пыхнули.

   — Ох, батюшка! — перекрестилась Федосья Прокопьевна.

   — Сам скажу! — опередил мать отрок и пал на колени перед протопопом. — Смилуйся! Отмоли мой грех! Я на людях иначе персты слагаю.

   — Мы лицемеримся, — призналась боярыня.

   — Типун тебе на язык! — вспылил Аввакум. — Любите сладкими словами потчевать. «Ты, батюшка, молодец, что за веру терпишь! Вона, аж до Нерчи допёр! А нам, батюшка, бока наши жалко, спинку нашу белую, боярскую, кнутом не стёганную! На тебя, свет, охотно поудивляемся, поахаем, хваля твою отвагу, а сами — ни-ни! Мы — полицемеримся, нас и не тронут».

   — Ты побей меня, протопоп! — заплакала Федосья Прокопьевна. — Возьми кнут потолще, стегай немилосердно, до беспамятства стегай!

Аввакум плюнул, растёр плевок и сел на бархатное креслице, отвернувшись от боярыни, от её сына. Да сообразил: уж очень удобно сидится. Поёрзал, вскочил, на кресло тоже плюнул.

   — Как же вам, господам, не лицемериться? Тут мягко, там вкусно. Здесь глазам радость, ушам приятствие... Но будет вам ужо! Плач, скрежет зубов, страдание вечное.

   — Поучи нас, батюшка! Поучи! — Федосья Прокопьевна до земли поклонилась протопопу, Иван Глебович лбом об пол ударил.

   — Поучиться хотите? Поучу, — согласился Аввакум, — Где у тебя Писание, Федосья?

Анна Амосова, приехавшая с боярыней, тотчас подала книгу.

   — Вам, мудроватым боярам, и ученье небось нравится мудреное?.. Отведайте-ка, коли так, «Премудростей Соломоновых». Вот отсюда возьмём: «...не в долговечности честная старость и не числом лет измеряется, седина же есть мудрость для людей, и нескверное житие есть возраст старости». Толкуй читанное, отрок! Толкуй, милый, мы с матушкой тебя послушаем и своё скажем.

   — Не смею, — пролепетал Иван Глебович и сделался бледен, как очищенная луковка.