Страсти по Юрию

Вечером в газетах появилось сообщение, что было совершено покушение на главу рекламного бизнеса Леонида Гофмана: под днищем его «Мерседеса» была установлена самодельная мина. Рекламный магнат отделался шоком, а шофер, получивший множественные ранения в ноги, был отправлен в больницу и находится в травматическом отделении. Вечером того же дня Гофману подбросили письмо, в котором просили «не волноваться по пустякам». Стоя на балконе своего загородного дома, отгороженный от всего остального мира, так и не заснувший в эту ночь ни на минуту, Леонид Гофман опустевшими глазами смотрел на вишневый сад, посаженный здесь по его приказанию. Появление вишневого сада было одной из многих странностей этого богатого делового человека, связанных, как думали, с его увлечением русской классической литературой.

На равном расстоянии одна от другой, белые, почти прозрачные от холодной свежести раннего утра цветы не смотрели на Гофмана, избежавшего смерти вчера вечером только потому, что час его смерти еще не пришел. Они стыдливо и огорченно отворачивались и этим только усиливали тоску, голос которой мешал Гофману прислушаться к птицам, взволнованно певшим внутри темноты. Вдыхая широкой, такой же кудрявой, как и голова, сильной грудью весенний загадочный воздух, Гофман в который раз говорил себе, что нужно, наверное, что-то менять. Но что, он не знал, и разные предположения, начиная от перемены охраны и кончая переменой всей жизни, толкались в его голове, подобно тому, как на пристани, к которой только что причалил огромный пароход, толкаются в панике люди, желая бежать из страны, где вспыхнула вдруг эпидемия.

Он вспомнил Владимирова. Все, что происходило с Владимировым, вызывало беспокойство. И Зоя, и это венчанье, отъезд их обратно в Германию — все это должно было бы насторожить любого, даже и постороннего человека, не говоря уж о Гофмане, преданном Владимирову всем сердцем.

Полупрозрачные облачка поплыли по небу, чертами подобные рыбам и детям, но рыбам — огромным, а детям — кудрявым. Несмотря на события последней недели, мысль о собственной смерти не слишком тревожила Гофмана. Он был фаталист и игрок. Однако, представив себе, что случится с упрямым писателем, если его, магната и друга, убьют, скажем, завтра, он вдруг ужаснулся. Будь у Гофмана дети, или жена, или родители, он бы, конечно, беспокоился о них, но так уж сложилось, что у него никого не было, кроме этого странного писателя, которого он и взвалил на себя со всеми томами его сочинений.

Без четверти шесть позвонила Лиза, женщина, с которой Леонид Гофман находился в близких отношениях, но жениться на которой отнюдь не собирался, поскольку ее не любил. Вот эта загвоздка с любовью печалила Гофмана: любовь не давалась, она ускользала, отрывалась именно тогда, когда его перебудораженное тело с трудом приходило в себя после того потрясения, которое опытные и искушенные в чувственных делах французы называют «маленькой смертью». Вот тут-то бы ей и остаться, любви! Припасть к нему, Гофману, жадно, подобно тому, как припала подруга, не зная, что если он любит, так сам и обнимет, а если не любит, так встанет он, Гофман, чужой и кудрявый, отправится в душ, позвонит к себе в офис, — короче, покажет своим поведеньем, что нету любви. Хоть убейте, а нету! Над Гофманом, видно, висело проклятье.

Он стоял на балконе своего загородного дома, смотрел на вишневые эти соцветья и Лизе ответил прохладно и мрачно:

— Я слушаю.

— Как же ты мог? Так жестоко! Чтоб я из газет узнавала! А ты мне….

Она захлебнулась.

— А что тут такого? — спросил ее Гофман.

— Но ты мог погибнуть!

— Погибнуть все могут. Идешь вон по улице, хлоп — и кирпич!

Она замолчала, потом зарыдала. И он замолчал.

— Сейчас я приеду, — сказала она.

— Зачем? Я хотел бы поспать. Потом — сразу в офис.

То, что Гофман предпочитал поспать в одиночестве, а вовсе не переплетясь с нею руками и ногами, не вжавшись в ее загорелую грудь, — короче, желал просто спать в прямом смысле, вызвало у Лизы самую бурную реакцию, и она не сдержалась:

— Скажи, что тебе просто не до меня!

— Считай, что сказал, — усмехнулся он кротко.

В трубке раздались гудки.

Цветы вишен позолотило солнцем.

Гофман набрал Владимирова.

— Меня не так давно из клиники выписали, — прошелестел в трубке голос Владимирова. — Я думал, вы знаете. Я ведь болею.

— А чем вы болеете?

— Я помираю, — с неожиданной злобой ответил Владимиров. — Врачи так сказали.

— Да бросьте вы! — Гофман совсем испугался. — Врачам нельзя верить!

— Я и не верю, — с тою же злобой, но одновременно и с облегчением отозвался Владимиров. — Они рады вам такое бабахнуть, что уж и самому жить не захочется! Срок они мне, видишь ли, поставили! От двух лет до трех! Скажите на милость! Все в Божьих руках!

— Но Зоя-то с вами? — спросил его Гофман.

Владимиров помолчал.

— Она у себя. К ней дети приехали. Каникулы ведь. А может быть, скоро приедут. Не знаю. Чего мне болтаться у них под ногами! К тому же работать пора. И так запустил все.

— Нет, так не годится! Нельзя вам сейчас одному!