Страсти по Юрию

Он смотрел ей вслед, жадно обнимая глазами это сильное, высокое и стройное тело в узкой юбке и обтягивающей черной маечке, с золотистым ремешком сумочки на левом плече, с пучком очень светлых волос на затылке, — и сердце внутри нарывало.

Вечером она позвонила ему в больницу, сказала, что сама приболела, сильная мигрень, поэтому завтра за ним не приедет, и раз ему все равно полагается больничная доставка до дома, то ничего страшного: они довезут. Голос ее звучал хрипло, подавленно, и говорила она словно бы через силу. Владимиров ощутил странное удовлетворение: теперь они квиты. Ей тоже непросто. Он чувствовал, что вступает на путь какой-то немыслимо трудной борьбы. Что он ей как будто бы мстит. Но за что? За то, что влюбился почти в шестьдесят? За то, что тогда, после церкви, не смог? Теперь, когда ему сказали его диагноз, он должен был бы, наверное, думать о том, что его ждет через полтора-два года, он должен был бы бояться того, что его ждет, или, может быть, напротив, не бояться, а стараться понять и принять свою судьбу как можно более просветленно и глубоко, он должен закончить роман, потому что все впечатления его собственной жизни, все его переживания как нельзя лучше впитывались в этот роман и оставалось только записывать, а он думал о ее теле, обтянутом черною маечкой, видел вспыхивающий на солнце ремешок ее золотистой сумки, слышал, как поскрипывают ее каблуки по аллее больничного парка, вдыхал ее запах.

Теперь вся надежда была на Гофмана, который обещал «обмозговать» и перезвонить. Еще, скажем, год назад Владимиров и представить себе не мог, что будет зависеть от чужого человека, позволит чужому человеку опекать себя и тратить на эту опеку большие, неизвестно каким трудом добытые деньги. Сейчас это все не имело значения. Прежние представления о достоинстве и независимости уступили место одному: привязать к себе эту женщину так крепко, чтобы она не смогла вырваться.

Джульетта, Офелия и Гаянэ метались между вернувшимся из больницы соседом и новорожденной правнучкой Артура, названной каким-то тарабарским именем, которое никто из них ни разу не слышал: Саския. Услышав, как назвали ни в чем не повинную черноглазую девочку с такими густыми ресницами, что, когда она закрывала глазки, ресницы ложились на щечки, как шелк, сестры записали незнакомое имя на бумажке и повесили его над холодильником, чтобы заучить крепко-накрепко и не забыть до самой смерти.

— Паедем сегодня к Сасокии? — спрашивала Гаянэ и тут же сама исправлялась испуганно: — К Сасикии?

— А если падумать? — Офелия скашивала глаза на шпаргалку. — Сначала падумать, патом гаварить? Зачем так каверкаешь? Ребенок икает, наверна, ат этава!

К Саскии нужно было добираться на двух автобусах, и молодая мама черноглазой новорожденной, жена внука брата Артура, могла так их встретить, что сразу хотелось уехать обратно. Сосед их, писатель Владимиров, только что переживший тяжелую операцию, тоже стал каким-то отчужденным, не звал к себе в гости, не рассказал, что ему сообщили врачи, когда разрезали живот и вытащили оттуда опухоль. Никто их не звал к себе, не приглашал, но сестры не сдавались, ходили по-прежнему в заветный подвал, где хлеб был похож на развернутый войлок, варили обед и каждое утро звонили в звонок на владимирской двери. Прошла уже неделя, как он вернулся домой, а эта женщина, его новая жена, ни разу не появилась и ни разу не забрала его к себе, чтобы подкрепить после болезни и окружить заботой.

— Такие теперь абстаятельства жизни, — рассуждали строгие сестры, сидя вечерами на облупленном диванчике и глядя в экран телевизора. — У всех на уме адни деньги. Что делать! Кагда была Варя, он нам гаварил: «Я вам тоже как брат, а буду, не дай Бог, кагда памирать, так вы со мной рядом сидите. Мне с вами не страшно». Он так гаварил. А теперь?

Прошло еще несколько дней, и наконец Владимиров пришел сам — очень худой, бледный, измученный, с еще глубже, чем обычно, запавшими глазами, но аккуратно одетый, в добротных черных ботинках, отдал им ключи от квартиры, попросил, чтобы следили за почтой и поливали пальму, потому что они с Зоей едут в Россию не меньше чем на два месяца и будут там с ней отдыхать в Подмосковье на даче.

Джульетта с Офелией и Гаянэ прилипли носами к окну, чтобы не пропустить ни одной мелочи из того, что происходило у подъезда. А происходило следующее: худой и больной, в болтающемся на нем, как на вешалке, пиджаке писатель Юрий Владимиров стоял со своим чемоданом и ждал. Сверху было особенно отчетливо видно, насколько он болен, заброшен и жалок. Подъехало такси, вышла эта самая Зоя, которая не вызывала у сестер ничего, кроме жгучего презрения, чмокнула знаменитого писателя в щеку, и тут же таксист подхватил чемодан, открыл свой багажник, засунул туда все пожитки Владимирова, машина отъехала.

Сестры переглянулись.

— Ты видела, Афелия, какая на ней красивая адежда? — спросила Джульетта, зная, что сестра ее Офелия с большим любопытством следила за модой, когда они жили еще в Ереване. — Такая адежда, наверна, стоит как вся наша мебель, вот что я скажу!