Страсти по Юрию

— Ну, спи, моя Варенька, спи, дорогая. Я съезжу в Москву и вернусь. Не скучай.

И снова вдруг как пропороли насквозь. Опять она здесь, опять смотрит.

Москва была вроде бы тою же самой, которую он оставил шесть лет назад, только беспокойнее и веселее тем нездоровым, истерическим весельем, которое всегда сопровождает жизнь, освобожденную от прежних привычек. Везде были палатки, навесы, лотки, и люди, торгующие в них, — чаще всего молодые, с тревожными глазами, — напомнили Владимирову о диких австралийских лошадях брамби, которых отпустили на свободу во время золотой лихорадки, и они вот уже сколько лет сами обеспечивают себе пропитание.

Гофман прислал в аэропорт машину с шофером. Владимиров просил Катю не встречать его, объяснив это тем, что в суете, многолюдстве и нервотрепке их встреча скомкается. Еще два месяца назад, когда он думал, что скоро увидит Катю, он чувствовал какое-то почти отчаянное счастье и больше всего боялся, что этого не случится. Сейчас даже Катя отошла на задний план. Она ждет увидеть одного человека — раздавленного горем и опустившегося, а он стал подтянутым, помолодевшим и думает только о женщине. Почти незнакомой и страшной от этого.

Номер, который снял для него Гофман в гостинице «Рэдиссон Славянская», был слишком хорош, слишком дорого стоил. Он не знал, как вести себя в этом случае: сказать, что ему неприятно, неловко, наверное, было нельзя. Лучше просто смолчать.

Не успел он зайти в комнату, раздался звонок.

— Папа, я внизу, — сказала Катя своим похожим на Аринин голосом.

С тех пор как умерла Варвара, они часто разговаривали по телефону — почти каждую неделю, — но сейчас, когда она сказала, что пришла и стоит внизу, Владимиров сдавленно всхлипнул.

Катя ждала ребенка, и первое, что он увидел, был ее огромный живот, на котором лежал букет с цветами. Она держала руки на животе, в руках ее были осенние астры, и эти осенние астры напомнили Владимирову, как каждое первое сентября до седьмого класса он провожал ее в школу и она всегда была с букетом астр, срезанных с дачной клумбы и завернутых в мокрую газету.

Он осторожно обнял ее голову через этот огромный живот, прижал к себе и несколько раз судорожно поцеловал в глаза, лоб, брови и самые корни волос. Катя заплакала негромко и опять напомнила ему Арину — не лицом, а звуком своего плача и частым дыханием.

— Почему не сказала? — пробормотал он.

— Думала, родится, тогда скажу.

— А муж?

— Пока мужа нет, но есть постоянный любовник. — Она перестала плакать и точно так же, как Арина, нахмурилась. — Но, может быть, он и уйдет из семьи. Тогда мы поженимся.

— А если…

— Ну а не уйдет, так расстанемся. Не бойся, я справлюсь. Папа, я, кстати, осталась в Москве только на два дня. Сегодня и завтра. С тобою побыть. Квартиру с субботы сдаю и съезжаю.

— Куда?

— Почему тебя не удивляет, что я не предложила тебе остановиться дома? — не отвечая на его вопрос, спросила она.

— Я думал, — пробормотал Владимиров, мучаясь тем, что они так странно разговаривают сейчас, — что ты не предложила потому, что… Ну, слишком много всего… И мне было бы тяжело, и тебе…

— О, нет! Нет, совсем не поэтому! Он, этот мой человек, живет то со мной, то в семье… То здесь, а то там…

— Зачем же тогда ты квартиру сдала?

— Он из Петрозаводска. Сюда приезжает только в командировки. Он врач, а вернее, генетик, врачом много лет не работает. И там у него почти свой институт. Я перевелась в Петрозаводск. Там буду работать. За нашу квартиру буду получать больше, чем сейчас зарабатываю в больнице. Смогу тогда няньку нанять.

— Ты очень похожа на мать, — не выдержал он.

— Такая же резкая? — она опустила глаза.

— Да нет. Ты такая же небоязливая. Вот верное слово.

— Мне трудно об этом судить. Давай мы не будем о маме, а то зареву.

— И я зареву с тобой вместе. Не будем.

Катя посмотрела на него так, как смотрела иногда в детстве: испуганно и удивленно.

— А я ведь не знаю тебя до конца. Я маленькой думала: папа — писатель. Потом подросла, стала думать иначе: мой папа — Владимиров, это не шутка. Потом ты уехал, и я растерялась. И с тех пор стараюсь не думать.

Владимиров вздрогнул.

— Послушай меня: никогда не суди. Не то ошибешься.

— А я не сужу. Пойдем поедим? Все время есть хочется, просто несчастье. Рожу и останусь, наверное, как бочка.

Владимирову опять захотелось дотронуться до нее, поцеловать этот знакомый лоб, эти глаза в густых ресницах, широкие, как были у Арины, скулы. Но он чувствовал, что не смеет. Его встреча с Катей была похожа на то, как два человека, разделенные мчащимся поездом, пытаются договориться о чем-то и разглядеть друг друга в короткие просветы между вагонами.

Утром они с Гофманом поехали в магазин покупать костюм, рубашку и новые ботинки. Гофман очень боялся задеть его самолюбие и потому несколько раз повторил, что покупают они на деньги Владимирова, из гонорара.