Страсти по Юрию

Утром Владимиров, бледный от выкуренных за ночь двух пачек сигарет, заснул и не услышал, как в дверь его стучали армянки, как с диким грохотом заводили на углу мотоцикл, как хлопала словно бы простуженная дверь лифта. Он спал крепко и видел тот сон, который в эту ночь приснился ему впервые, а потом повторялся часто. Ему приснилось, что он уехал из Москвы, поссорившись с Варварой и не взяв ее с собою. Но вскоре он сильно затосковал по ней и начал просить ее приехать к нему. Варвара со своим капризным упрямством, которое иногда просыпалось в ней и сильно раздражало Владимирова, сообщила, что она разменяла квартиру, так как сильно нуждается, и ей пришлось съехаться с какой-то богатой женщиной, у которой она и живет сейчас на правах компаньонки и отчасти прислуги. Владимиров тут же вспылил и решил, что поедет сам и заберет ее с собою. Варвара почему-то предложила ему встретиться в кафе и продиктовала адрес. Москва, в которую он попал, была полна воды и вся изуродована широкими черными мостами. Владимиров долго плутал и расспрашивал прохожих, тыча им в глаза бумажку с адресом, наконец ему удалось выйти на эту улицу, почему-то без единого фонаря, хотя уже наступил вечер, найти кафе и сесть за столик у окна. Она все не шла и не шла. Владимиров чувствовал панику. Ничего ему не нужно было, кроме того, чтобы еще раз увидеть ее. Сидеть на одном месте и ждать было невыносимо. И тут какой-то человек, пробегая мимо и размахивая руками, крикнул, что только что показали по телевизору, как женщина бросилась вниз с одиннадцатого этажа. И это была она, его Варя.

Гофман улетел в Москву, где Владимиров договорился встретиться с ним через полтора-два месяца.

— Я, Юрий Николаич, огромный пир закачу в вашу честь. Журналистов нагоним, актрис, актеров. Все по телевизору покажем, на радио будет. Петровские палаты сниму.

Владимиров решил, что он шутит.

— Какие там шутки! — сказал мрачно Гофман. — Сказал — и все сделаю. Насрата-то помните? Вы приоденьтесь получше, — прибавил он и тут же перебил себя: — А может быть, лучше не надо. В Москве все и купим. А то опять скажете, что вам ботинки жмут.

— А я разве жаловался? — сухо спросил Владимиров.

— Ни разу. Ни словом, ни звуком. Вот только лицо вас выдало.

Он был странным человеком, этот кудрявый Гофман. Владимиров присматривался к нему и терялся в догадках. Представить себе, что мальчик, много лет назад ночью стоявший на морозе, чтобы купить желанную книжку, сохранил в себе эти романтические черты и, ставши деловым и предприимчивым человеком, продолжает вести себя так, словно завтра он готов снова стоять на морозе за этой же книжкой, — даже и представить себе такое было невозможно.

Корысти вести себя так, как он вел, у Гофмана не было, а занят он был свыше меры. Ироническое сравнение себя с Мефистофелем, а Владимирова с Фаустом, которое подсказал ему сам Гофман, тоже приходило в голову Владимирову, но в этом была уж какая-то мистика, а мистики он не любил. Оставалось одно объяснение, в справедливости которого Владимиров был уверен. Он был уверен в том, что нельзя ничего понять до конца ни в одном человеке и поэтому нельзя судить ни одного человека. Только так доберешься до сути.

И Гофман, весьма деловой, предприимчивый, был лучшим тому подтверждением.

День начинался с ожидания. А вдруг позвонит? Вдруг позволит приехать? Он знал, что предал Варвару. Поэтому сон про Москву повторялся. И спать было страшно ложиться, да, страшно. Старухи-армянки беспокоились, чтобы он не почувствовал себя брошенным, и старались как можно лучше кормить его. Но им не терпелось и поговорить. Он отговаривался, что снова вернулся к работе, и они стали ходить мимо его двери на цыпочках, а еду приносили в строго определенное время: минута в минуту. А он не работал. Он сидел на балконе, курил, рассматривал старые фотографии: себя самого, Арины, Варвары, московских друзей, растравливал себя воспоминаниями, словно бы совесть диктовала ему, что это так нужно, но совесть — сама по себе, а он сам по себе. Вся прежняя жизнь его вдруг завершилась. А лгать себе он не хотел и не мог.

Даже если они никогда не увидятся больше, что-то такое она сделала с ним, отчего он вдруг стал почти счастливым. Он уже не думал о том, как его встретят в Москве и чем закончится сумасшедшая затея Гофмана, — ему было радостно, что откуда-то появился этот Гофман, влюбленный в его сочинения, и разыскал его, и позвонил, и теперь издает его книги, и оплачивает эту поездку, и будет там пир на весь мир в каких-то петровских палатах. Да, пусть и в палатах, не все ли равно?

А над Тере-е-еком ночь тревожная,
Свечки ставя-я-я-ятся всем святы-ым.
Ох, казак лихой! Отступать не поло-о-ожено,
Так помирать тебе моло-о-одым!

Всего лишь один раз за весь этот месяц он поехал на кладбище. Варварина могила была тихой, нарядной, вся в желтых и синих цветах. Владимиров сел на корточки, погладил цветы, погладил комочки земли на могиле.