Страсти по Феофану

   — Отчего не взять? Можно и на море. Я и сам давно не купался. Но пришёл потолковать об ином. Приглашают меня на Русь расписывать храмы. Не в Москву, а севернее, в Новгород Великий, где родился наш Симеон. Думаю поехать, потрудиться в охотку, денег накопить. Но и расставаться с тобою сердце не велит. Вот не знаю, что делать.

   — А не расставайся, — ответил Григорий.

   — Что, не ехать?

   — Нет, наоборот, взять меня с собою.

   — Ты хотел бы этого?

   — Ну, ещё бы! — Сын в ладони хлопнул. — Новые края, неизведанные, диковинные. Необычные люди.

Интересный, загадочный мир! Страх как тянет с тобою в путь!

   — Но природа там дикая, часто непогода. А зимою морозы, снег не тает по нескольку месяцев. Люди ходят в бараньих, лисьих и волчьих шубах. Не боишься ли?

   — Нет, с тобою, папенька, хоть на край земли!

   — Точно? Не спасуешь? Дай тебя обнять. Милый мой, хороший мальчонка. Я тебя люблю больше жизни. Вспоминаю Летицию, глядя на твою славную мордашку.

   — Папенька, люблю тебя тоже очень сильно! А поедет ли Симеошка?

   — Ну, ещё бы! Первым делом — к родным пенатам.

   — А Роман с семейством?

   — С ним ещё не говорено.

Старший подмастерье согласился вначале, но Томмаза-Пульхерия быстро осадила супруга. Безусловно, в их паре верх обычно брала она и практически вила из мужа верёвки. О поездке на Русь слышать не хотела. После тёплой, жизнерадостной Каффы — в холода со снегом? В незнакомую речь, в чужеродные обычаи и традиции? Есть ли там итальянские, греческие книжки? Виноград её любимый и персики? Перенесёт ли дорогу маленькая дочка? Нет, и не просите. Женщина с ребёнком не тронется ни на шаг. Пусть Роман решает. Если едет, то без неё. Уговоры тщетны. Никаких компромиссов.

И Роман остался. Извиняющимся тоном говорил учителю:

   — Вы меня поймите, кир Феофан. Всей душою с вами. Жажду поработать как следует и создать новые картины. Но семью не брошу. Без Пульхерии я никто. Как собака, привязан к ней. А теперь и к дочери.

   — Я тебя понимаю в этом, — грустно соглашался художник. — Сам не мог без Летиции. Будь она жива, никуда бы, наверное, и не двинулся. Но теперь поеду.

Вместе с сыном навестили могилу матери. Посидели, поплакали и повспоминали её. Обещали не забывать и когда-нибудь ещё возвратиться.

А в начале августа 1377 года покатили на север.

4

Первым делом задержались в Солхате, чтобы испросить у татар дозволение на проезд через южные степи. Здесь увиделись с Некоматом — сурожским купцом, постоянно крутившимся около татар; он-то и сказал Феофану:

   — Говорить с тобою желает именитый московский болярин Вельяминов Иван. Он теперь в советниках у Мамая по делам Руси. Просьба у него до тебя.

   — Какая просьба?

   — Скоро сам узнаешь.

Русский оказался маленького роста, щуплый, длинноносый, борода до пояса. Говорил по-гречески со славянским акцентом, но довольно внятно. Посверлив художника недоверчивым взглядом, напрямик спросил:

   — Уж не к князю ли Дмитрию едешь, не в его ли град?

   — Нет, по приглашению новгородцев.

   — Это хорошо, — подобрел вельможа. — С Дмитрием-то дел не имей — бестия, каких мало, негодяй, паскуда. Я его ненавижу. — Походив, добавил: — Он такую обиду мне нанёс, что поплатится за неё жизнью.

Дорифор тактично молчал, а боярин, видимо, соскучившись по сочувствующим людям, быстро объяснил ситуацию:

   — Понимаешь, грек, я из древнего рода, что всегда служил великим князьям. Предки по мужской линии были тысяцкими. Это значит, воеводами, командирами тысячи. Но не только. Тысяцкий — он ещё и в болярской думе главный. Можно сказать, правая рука князя. — Снова походил по горнице. — Должность по наследству переходила — от отца к сыну. И когда год назад тятенька мой преставился — Царство ему Небесное! — Дмитрий был обязан утвердить тысяцким меня. Я средь братьев старший! Ну, а он учудил чего, представляешь?

   — Нет, — признался художник.

   — Побоялся, что боляре под моим началом будут не подвластны ему. И вообще упразднил должность тысяцкого! У-празд-нил! Вот иуда! Пренебрёг вековым уложением! Сделал окольничьим, то есть воеводой, брата моего Тимофейку, а над думцами поставил собственного зятя — мужа своей сестры. Ну, не прохиндей ли?

Вельяминов сел и закончил жёстко:

   — Я вначале подался в Тверь, чтоб подвигнуть князя Михалко на войну с Москвой. Но поход, увы, провалился. И теперь состою при Мамае, потому как татары — единственная сила, что свалить Дмитрия сумеет. Кое-что уже удалось... Но нужны союзники. И не только внешние, но и внутренние, московские. У меня есть надёжа на двоюродного братца Дмитрия — князя Владимира Андреевича. С ним хочу дружбу завести. И прошу тебя передать ему грамотку. — Вытащил из рукава свиток. — Он, Владимирко, акромя Москвы, в Серпухове сидит. Да бывает там редко. Но зато на холму Высоком, года три назад, был основан Высоцкий монастырь. Там игуменом отец Афанасий. Вот ему-то и вручи сё послание. А уж он Владимирке его поднесёт. Как, исполнишь?

Феофан ответил:

   — Мне не трудно. А дорога наша через этот Серпухов будет пролегать?