Страшный враг

-- Что ж, иди... -- растеряно ответил Пётр Алексеевич, не ожидавший такого ответа.

Швейцар ушёл. Тотчас же появилась Лидия Александровна. Она подслушивала за дверью.

Фогель беспомощно развёл руками.

-- Ты видишь, с ним ничего нельзя поделать. Упрямая скотина.

Лидия Александровна тоже была удручена результатом переговоров, но старалась обнадёжить мужа:

-- Не волнуйся так, -- проговорила она: -- всё устроится.

-- Я был с ним ласков. Я ему подробно объяснил. Больше я ничего не могу поделать. Конечно, теперь поздно. Теперь мы всецело в его власти.

-- ЧтС поздно? -- замирая, спросила Лидия Александровна.

-- Надо было раньше смотреть, до того, как подписали контракт. Он будет теперь все письма задерживать. Заказное письмо передаст, а простое...

Фогель стал подробно объяснять, какие неприятности может причинить швейцар, если захочет, и потому лучше не ссориться с ним, а жить в дружбе.

Обсуждали, чтС и как предпринять, и решили, что лучше всего Лидия Алексеевна поговорит по-хорошему с женой швейцара. Лидия Александровна пойдёт гулять -- хотя ей вовсе не хотелось гулять -- и на обратном пути повидает жену швейцара. Ей надо сказать, что Пётр Алексеевич очень огорчён происшедшим, обиделся, и что было бы хорошо, если бы швейцар попросил у него извинения. А если не извинения, то во всяком случае объяснил бы... При этом надо растолковать, что Пётр Алексеевич человек хотя и вспыльчивый, но отходчивый и добрый и, конечно, даст на чай... Сколько дать на чай -- полтинник или целый рубль -- тоже подробно обсудили. Решили -- рубль.

Наконец Лидия Александровна ушла, и Фогель остался один. Он лёг на кушетку и попробовал задремать. Но дремота не приходила. Беспокойные мысли целой толпою осаждали его голову. Он оглядывал квартиру, и она решительно переставала ему нравиться. То есть, всё по отдельности было хорошо и не беспокоило, но вместе не имело никакой цены. ЧтС за квартира, если внизу у подъезда день и ночь сторожит враг и только и помышляет, как бы выжить, как бы учинить гадость... Фогель стал думать, сколько ещё осталось жить в этой опостылой квартире. Контакт заключён на два года. К началу мая будущего года можно будет уехать на дачу. Это, значит, год и восемь месяцев. Долой те две недели, чтС уже прожиты, -- это год и семь с половиной. Скажем, полтора. "ЧтС ж, -- утешал он себя, -- полтора года не Бог весть какой срок. И не заметишь, как пройдёт. Вот некоторые люди по двадцать пять лет в тюрьме живут -- и ничего -- здоровы. А через полтора года можно найти новую квартиру с молодым швейцаром. "Здравствуй, голубчик", -- скажет Пётр Алексеевич этому швейцару. "Здравствуйте, барин", -- весело откликнется он: -- вам письмо есть".

Он даже улыбнулся, так ясно он видел этого милого, услужливого молодого швейцара и письмо, лежащее на столе в передней.

Через полчаса пришла Лидия Александровна. Лицо её было строго, как будто кто-то заболел в доме. Она видела жену швейцара, но говорить почти не удалось, потому что её куда-то позвали. Во всяком случае она сердится.

-- Сердится? -- бледнея, переспросил Фогель.

-- То есть, не то что сердится, -- постаралась смягчить впечатление Лидия Александровна: -- но сказала: "Никогда ничего подобного не было".

-- Никогда не было? -- ещё тише и беспокойнее спросил её муж. -- А про рубль ты не говорила?

-- Когда же говорить, когда её позвали?

-- А может, это она сама ушла, а вовсе её не звали? -- мнительно спросил муж.

-- Нет, позвали.

-- Как же теперь быть? Жаль. Рождество не скоро: можно было бы ему дать этот рубль. Может быть, скоро его именины?

-- Анонимно по почте послать, неизвестно от кого, -- предложила жена, от беспокойных мыслей теряя способность рассуждать.

Фогель только рукой махнул и презрительно ответил:

-- Дура.

Но на душе у него тоже скребли кошки.

III.

У него на душе скребли кошки. Один за другим медленно, тяжко ползли дни. Всё казалось тоскливым, ненужным, приевшимся. Служба надоела, небо надоело, Лидия Александровна надоела. Внизу, у ворот бытия, у порога всего существования, сторожил опасный, хитрый, злой враг и отравлял радость. И наяву и во сне мысли об этом чудовище не покидали Фогеля.

Ожидали письма от сестры Лидии Александровны, и его не было: ясно, что его перехватил швейцар и со злорадным смехом бросил в огонь или в помойную яму. Лавочник страшно косился на них, Вязигин не приходил.

-- Ты поговори с ним, -- слезливо советовала жена.

-- И так уж говорю, -- отвечал Фогель: -- почти каждый день разговариваю.

Это была правда. Пётр Алексеевич пользовался каждый удобным случаем, чтобы поправить расстроившиеся отношения со швейцаром.

Он возвращался со службы, медлил в передней и начинал:

-- Ты всё думаешь, голубчик, что я на тебя сержусь. Ничуть. Я не изверг и не разбойник. Я ведь вижу, что ты человек хороший, трезвый... А кстати: мне письма не было? -- как бы вскользь, как бы небрежно спрашивал Фогель.

Швейцар уныло слушал рассуждения барина; лицо его бледнело с каждым днём, худая козлиная бородка как будто делалась ещё реже.

-- Не было письма, -- глухо отвечал он.