Страшный суд

Преодолевая броды, плывя на паромах, проходя по качающимся веревочным мостикам, проезжая по подводным бамбуковым мостам, погруженным на четверть метра в воду, чтобы их не было видно с самолета, с плавучих и разборных мостов, я всматривалась в мутные и плодоносные вьетнамские реки. Но впервые я окунулась во вьетнамскую реку, когда она пришла ко мне в дом.

Ха — река, хоть пока речушка, рассказывает, лопоча уже по-болгарски.

— У нас в детском саду есть очень хорошие убежища. Лужи в них лишь досюда (показывает выше колен), а не досюда (показывает выше пупка). Это для послушных детей, которые как услышат тревогу, сразу бегут. А кто опоздает, тому места в них уже не хватает…

Однажды бомба разбила весь детский сад. Но Ха бегает быстрее всех и поэтому сидит в самом глубоком убежище. Непослушных детей, прятавшихся не в убежищах, а в канавках, завалило землей. Одну девочку убило у входа в убежище. Не добежала.

Родители другой девочки услышали про бомбардировку детского сада. Садятся на велосипеды и скорее едут туда. Дорогу преграждает река. Мост через нее поврежден: на середине разъят, хотя проем и не очень широк. Мать остается на берегу. Отец разгоняется на велосипеде и, как с трамплина, преодолевает преграду.

Девочка оказалась жива. Радости нет конца. Чтобы обрадовать мать, отец увозит дочку с собой, привязав ее к багажнику велосипеда. Ха машет ей рукой, они подружки.

Теперь отец едет медленнее. В самом опасном месте на мосту душа его дрогнула, да и велосипед был уже тяжелее, и они упали в реку. Отец хорошо плавал. Но девочка была ведь привязана к багажнику. Он нырял до тех пор, пока не утонул сам. Мать все это видит с другого берега. Может быть, она и сейчас стоит там?

* * *

Ожидание останавливает течение времени.

В каком-то безвременье кружусь по городу, но, кажется мне, не сдвигаюсь с места. По нескольку воздушных тревог в день, дальние раскаты, журналистские разговоры, записная книжка. Но ничего не происходит.

Когда ничего не происходит, происходят самые важные вещи.

В эти дни и часы ожидания во мне созрел другой человек. Слежу за собой со стороны двумя детскими, ничего не пропускающими глазами. Как утром выползаю из постели, как моюсь, как держусь сама с собой, наедине. Начинаю молчаливую борьбу со своими привычками.

Мне неудобно пользоваться ножом и вилкой, когда рядом так ловко и деликатно орудуют палочками. У меня чувство, что я прокалываю и режу живое мясо. Ребенку я покажусь мясником.

Слежу беспрестанно за выражением своего лица. Может ли приютиться и успокоиться на нем детский взгляд? Что отравляло мое детство? Ни землетрясения, ни детские болезни, ни суровые запреты, было что-то другое: нервное напряжение, боль, усталость на лице моей матери. Лишь бы мне не повторить свою мать.

Мое желание из абстрактной идеи начинает перевоплощаться в реальный реквизит детства: рыбий жир, принудительное питье молока с пенкой в холодные, противные утра, мытье шеи и ушей щиплющим мылом, шерстяные колкие чулки, стрижка ногтей, купанье в горячей воде, словно с тебя сдирают кожу, беганье до пота, переодевание. «Пора ложиться!», «Пора вставать!», «Пора есть!»

Неужели я погребу еще одно существо во всем этом?

Нет, я создам ей другое детство. Полная свобода, чтобы каждая обязанность превратилась в игру. Извлекать радость из всего. Не материнская опека, а дружба. Откровенность, веселье, музыка, поэзия, введение в чудеса природы, науки. Одним словом, очень легко воспитывать чужих детей.

* * *

Но, спрашивается задним числом, как мне поступить хотя бы в этот день?

Вся моя педагогическая, заранее разработанная система залита и забрызгана бутылкой чернил.

Торчу посреди комнаты, как парализованный гнев. Мои проклятья изрешетили все небо, но против милого бешеного зверька я не выпускаю ни одного слова. Ребенок не мой. Я не имею права быть с ним суровой и грубой.

Моя мать по законному праву начинает ругать меня, свою дочь:

— Как же ты вовремя не подумала! Что же ты не пожалела мои последние дни?

А ведь я-то только и думала о ее последних днях. Хотела их обогреть и скрасить.

Оказавшись меж двух огней — воплями девчонки и криками матери, где мне искать спасенья? В чернильной луже? Утопиться бы в ней! Схватываю охапку свежих литературных газет и начинаю впитывать, собирать ими густую липкую жидкость. «Lettres français» впитывает неважно, но «Литературная газета» и «Литературен фронт» — превосходно. Мать над моей головой оплакивает паркет и себя. Меня клянет. Но все мое внимание в луже чернил. Хорошо, что она неглубокая.

Постепенно усваиваю технику впитывания: кладу сверху чистую газету, синее солнце проступает на ней. Простирает свои лучи. Охватывает ее всю. Сворачиваю и кладу в кучу выпачканных. Беру другую. Прикидываюсь целиком ушедшей в эту работу, чтобы не слышать эскалации детского рева и материнского руганья. Виноватому надо молчать. Видно, я настолько прикинулась глухой, что оглохла взаправду.