Страшное гадание

– О господи, дитя мое, да ты, кажется, опять норовишь лишиться чувств? – укоризненно произнес Десмонд, и Марина вяло удивилась: только еще норовит? Да ведь она уже давно без чувств, а может быть, и вовсе умерла. – Ну что же мне с тобой делать, милая моя девочка? А ну-ка…

Вскочив, он поднял Марину с полу и снова положил на кровать. Взял из шкафчика другую рюмку, наполнил коньяком из бутылки, которую нашел где-то на полу. Поглядел на Марину, но в сомнении покачал головой и сам осушил рюмку одним глотком. А потом вдруг склонился над Мариной и припал к ее губам.

Губы его были влажны и горьки. Она успела осознать это, и в ту же минуту его язык проник меж ее губами, принудив их раскрыться, а вслед за тем ее рот наполнился жгучей жидкостью. Марина вздрогнула, едва не поперхнувшись, когда коньяк хлынул ей в горло, и вынуждена была торопливо сглотнуть. «Так вот что он имел в виду…» – мелькнула мысль. В то же мгновение Десмонд отстранился от нее, и Марина испытала приступ мгновенного, ошеломляющего одиночества, но тут же поняла, что он оторвался от ее губ, чтобы сделать новый глоток. И когда коньяк попал ей в горло, она мгновенно проглотила его и, прежде чем Десмонд отстранился, сжала губами его язык, присосалась к нему, не желая прерывать этого блаженного слияния их ртов.

Ощущение, которое она испытала, когда Десмонд издал хриплый, горловой, мучительный стон, было подобно глотку живой воды. О нет, не коньяк вернул ей силы, а этот стон подавленного, рвущегося на волю желания!

Марина обхватила его плечи, стиснула, оплела ногами, отчаянно боясь, что он рванется, совладает с собой… но нет, он приникал к ней все теснее, все крепче вжимался в нее.

И тут наконец Десмонд рванулся. Марина поняла, что последние остатки гордости ожили в нем. Да, она хотела от него слишком многого, может быть, невозможного… но она слишком хотела его, чтобы даже невозможное не стало для нее сейчас осуществимым.

Не ослабляя пут своих ног, не отрываясь от его губ, Марина скользнула руками вниз, едва проникнув меж их тесно прижатыми телами, и наткнулась на измученную, стиснутую тканью плоть. Было не до того, чтобы доискиваться до крючков и застежек, да и не знала она толком, как расстегиваются мужские штаны, поэтому она просто рванула их, одновременно пощекотав языком уголок рта Десмонда. Эта простая, но полная любовного призыва ласка лишила его остатков сопротивления, и он только тяжело, хрипло перевел дыхание, когда Марина наконец добралась до чресл и стиснула его бархатистую мощь в повлажневших, дрожащих пальцах. Десмонд задрожал – и замер, словно оробелый мальчик, рвущийся всем существом своим на зов женской плоти, но не осмеливающийся сделать первого шага. Марине хотелось еще и еще ласкать его, но она боялась, что он овладеет собой, вырвется. Ей мало было рук, и ног, и губ, чтобы удерживать его около себя, она хотела держать его всем телом, а потому повлекла его в свои глубины, исходящие влагою неудержимого желания, и облегченно вздохнула, когда ощутила в своем лоне желанную, жаркую тяжесть.

И все-таки Десмонд оставался недвижим. Сердце его билось так, что Марининой груди, смятой, расплющенной, было больно, губы его впились в ее истерзанный рот, однако он лежал неподвижно, словно желая во что бы то ни стало утихомирить пульсирующее, жаждущее наслаждения, неразумное свое естество. И Марина поняла, что настало ее время. Нельзя упустить этого мгновения власти над Десмондом… нет, нет, не то! Нельзя оставаться покорной, безучастной игрушкою в его руках! Сделав один шаг, она должна сделать и другой.

Марина плавно повела бедрами, с усилием приподнимая и раскачивая тяжелое мужское тело. Вот странно! Чудилось, она не сможет и шевельнуться, а это оказалось куда легче, чем представлялось.

Она приподнималась и опускалась, прижималась к Десмонду и отстранялась от него… а он все еще противился ей. Тело его дрожало, Марина ощущала, что лишь невероятным напряжением всех мышц он заставляет себя оставаться неподвижным, не вступать в тот головокружительный танец, в который она его так настойчиво зазывала.

Почему, ну почему он не хочет? Она задыхалась, ее тоже начала бить дрожь. Что это значит? Почему Десмонд так безучастен? О чем он думает сейчас, какими мыслями гонит от себя наслаждение? Какие призраки одолели его?

Хьюго, поняла вдруг Марина. Они не вдвоем в этой постели, здесь с ними третий! Он не верит ей, не верит, оттого не хочет отвечать, готов лучше умереть, но так и не ослабить пут, в которые заковала его ревность.

Было чародейное слово, Марина знала его, но боялась произнести. Вернее, она уже говорила его сегодня, но Десмонд не услышал, не захотел услышать. Что, если и сейчас не захочет? Что, если сочтет его лишь хитроумной уловкой, последним снарядом, рассчитанным, чтобы пробить эту его мучительную оборону? А ведь это и впрямь последнее оружие Марины. И если Десмонд опять ее оттолкнет…