Страшно ли мне?

Потом меня направили в Боснию. Без Виктора. Ночью на наших напали немцы и белые. Виктор бросился бежать, уронил очки и начал их искать, а потом ошибся направлением. Побежал прямо в руки нападавших. Его тело нашли на следующий день. Мне не хотели говорить, в каком виде его нашли. Я вырезал из дерева кораблик и положил на свежую могилу. Долго, долго стоял возле нее на коленях.

Его родные скрывались в сарае на солнечной стороне виноградника. Только бы не встретить мать Виктора, с отцом будет легче.

Он точно окаменел, смотрел в пустоту, и слезы текли по щекам.

Бегу, бегу. Убегаю. Останавливаюсь. Надо вернуться? Я сбежал. Сбежал, как последний засранец. Кто-то тяжело дышит, поднимаясь по склону. Неужели она? Как же долго я ее не видел.

«Меня отправили к ним, рассказать про Виктора и проводить их в безопасное место».

«А я сдрейфил. Сказал отцу про Виктора, а потом сбежал. Не смог вынести этого горя. Его, моего».

«Ну так пойдем со мной обратно и помоги мне».

*

Мы сидели на лавке перед сараем. Мать Виктора, отец и мы с ней. Солнце сияло. Мы не знали, что младшую сестру Виктора, Нежку, тоже убили. Мы ели яблоки и виноград. Мать рассказывает, как они с отцом ночью, может быть, через неделю после того, как ее убили, выкопали дочь и еще раз похоронили здесь, за сараем.

«Пусть будет с нами», — сквозь слезы говорит мать.

«А где похоронен Виктор?» — спрашивает отец.

«Там, в Кочевском лесу. Рядом с лагерем. Я оставил на его могиле наш кораблик».

Кораблик. Она, точно, поднимет меня на смех. Виктору? Кораблик на могилу? Он ведь уже был взрослым.

«Пойдемте с нами в надежное место. В Кочевском лесу есть партизанский госпиталь. Маленькие шалаши. Стоишь в двух шагах, а их не видно. Там безопасно. А здесь кто-нибудь из местных может вас выдать».

«Нет. Мы не можем оставить Нежку одну».

Мы с ней ждем и молчим. Смотрим на них. Кто первым нарушит молчание.

«Мы выкопали землянку. Удобно».

«Пойдемте с нами. Вы будете в безопасности, и не будете одни. И в госпитале сможете помогать».

Переглядываются.

«Лучше вы к нам загляните как-нибудь. Переночуете в наших хоромах», — усмехается отец, они нас обнимают. Мать крестит наши лбы.

Больше мы с ними не виделись никогда.

*

Ад не прекращается. Лед и глубокий снег. Никогда он еще не был таким глубоким. Говорят, я храбрая партизанка, не зная, что у меня там внутри, в моей душе, на самом деле происходит. Еще говорят, я хороший стратег. Поэтому теперь буду отвечать за политработу. Политика и я? Господи, помилуй! И вот теперь я шагаю от бригады к бригаде, от деревни к деревне и занимаюсь политработой. Какой политработой? Описываю людям светлое будущее, в которое сама уже не верю, и подбадриваю их. Я им лгу? Нет, убеждаю сама себя. Так же, как пытаюсь убедить их.

«Надо продержаться еще немного. Совсем немного. Оно того стоит».

Скоро день святого Сильвестра[5]. Уже три дня мы ждем, что союзники начнут бомбить немецкие и белогвардейские части. Смотрим на вражеских солдат и лежим в снегу. У них численный перевес. Существенный. Прислушиваемся. Никакого гула самолетов вообще не слышно. Время от времени кто-то из наших разражается проклятьями. Нет больше сил ждать. Лучше погибнуть в бою, чем застыть в этом вечном ожидании. Нам не впервой ждать понапрасну, когда союзники выполнят свои обещания. А что сейчас? Кто первым решится?

Сколько раз я бродила среди трупов, считала мертвых и собирала их оружие. Не знаю, почему сейчас все по-другому. Со мной мой маленький связной Станко. Он дрожит. Закрывает глаза.

«Беги назад в бригаду. Согрейся и посмотри, может быть, им удалось добыть еды».

Хожу среди мертвых и считаю. Все молодые. Наверное, это правда, что немцы начали призывать самых младших. Накатывает ужас. Впервые, впервые я начала думать о немцах как о людях. Только молодые парни. Господи, ведь их дома ждут матери, в тоске.

Не могу больше. Не могу выносить эту смерть, эту кровь, это горе, такое острое, что убивает ту малость чувств, что осталась.

Где братья мои? Ничего не знаю.

*

Если жара, нам плохо, если зима, то опять не слава богу. И правда. Почти все ручьи пересохли. По крайней мере, те, о которых я знаю. Мы рядом с моей деревней, но туда не сунешься, там полным-полно немцев и белогвардейцев. Что они опять нам готовят? Мой дом так близко. Готов отправиться туда ползком. Мои там? Может, успели вовремя уйти? Я слышал, что Тончек стал связным, и что муж Зофки тоже ушел в партизаны. У меня прекрасная семья. Знать бы, кто выживет в этом аду.