Странствующий

Практикум смирения

Купе мягко покачивает под перестук колес. За окном продолжает свирепствовать буря, нам же тепло и сухо. На нижней полке напротив уютно полулежит, скромно подобрав под себя ноги, обернутые длинной юбкой, женщина средних лет. Лицо ее не лишено благородства. Внешность хранит следы напряженной борьбы со старостью, в которой, увы, человек всегда терпит поражение. Руки ее знали как негу дорогих кремов, так и тяжелую грязную работу. Стан по-прежнему гибок и позволяет принимать любые положения. Движения осторожны и женственны.

На сетчатой полке над ее головой, как само собой разумеющееся, лежит далеко не новый молитвослов. Наконец, она поднимает глаза — а там!..

Лишь на секунду встречаются наши взгляды, но в кофейной гуще зрачков оживает архив ее жизни. Избалованная девчушка со вздернутым носиком уступает место хорошенькой девушке, знающей себе цену. Затем следуют одна за другой: счастливая невеста, брошенная жена, одинокая дама, бредущая по осенней аллее под шорох палой листвы, до головокружения пахнущей тленом увядания. Там же и смертельное дыхание отчаяния, и боль в груди, и бегущие по лицу тени бессильной ярости — но и выстраданная любовь на излете молодости. Но и озарения вечного сияния из будущего, пронизанного надеждой…

Раскладываю на столике съестные запасы, второпях купленные в привокзальных ларьках. Как всегда, с опозданием ругаю себя за расточительство. Правда, сейчас меньше: деликатесы сгодятся для устройства скромного пира в обществе дамы. Предлагаю ей прийти на помощь. Она соглашается и умело сооружает из горы продуктов походный натюрморт.

Наконец, приготовления окончены. Произносится имя — Ольга Викторовна, следом — наши имена. Читается молитва перед трапезой. Поднимаем рюмки легкого вина, закусываем сыром и одобряющей улыбкой. Обмениваемся дежурными фразами. Когда же дама начнет свою историю? Нужно ее к этому подвести.

— По всему видно, в девичестве от кавалеров у вас отбою не было?

— Вы правы, — кивает Ольга, возвращаясь к вязанию. — И весьма достойные кавалеры случались. Но девушка я была, воспитанная на романах Грина, Тургенева и Достоевского, поэтому ждала благородного героя. И дождалась, — она тихонько вздыхает. — Сначала все было хорошо: ухаживания, помолвка, свадьба в шикарном ресторане. И еще где-то с полгода мы старательно изображали из себя счастливую пару. А потом началось испытание буднями. Здесь-то наш семейный корабль и затрещал по швам. Муж начал попивать, а я пыталась его воспитывать. Тогда стал он пропадать в компаниях друзей. Я тоже иногда удирала к маме «под крылышко», чтобы выплакаться. Мама у меня женщина волевая. Не то что я, размазня. Вот она меня и научила, как мужа правильно дрессировать. Поделилась, так сказать, опытом поколений.

— В основе которого диктат жены?

— Да, конечно, — кивает она. — Мне бы, глупышке, присмотреться попристальней к тем семьям, где это культивируется. Но никто не надоумил. Я тогда еще ничего о православных традициях не знала. «Домострой», как учили, считала дикостью. А в народе активно насаждался образ волевой, агрессивной женщины, которая ради общего дела готова пройти по костям. Помните фильм «Почему казаки плачут»?

— Да уж, насколько я знаю казаков, ложь абсолютная.

— Но ведь женщины им упивались. Никто не заметил там опасности эмансипации.

— А вы, Ольга Викторовна, как относитесь к этому явлению?

— Раньше, признаться, очень даже сочувственно. Но потом на собственном опыте убедилась, что женщина рождена подчиняться мужчине. И только это нормально. Но все по порядку. Когда мой Алеша стал попивать, мне бы отнестись к нему с любовью, сочувствием, — ан нет. Я требовала, угрожала, давила. А он все глубже уползал в свою пещеру. Да и от рождения ребенка мы отказались, чтобы «пожить для себя». А тут и мама подключилась к нашей домашней войне. Муж мой и на работе, и дома жил, как под обстрелом. Так за пару лет мы его превратили в какую-то амёбу. Он со страху даже пить стал меньше. Мне показалось, что у нас в семье наладился порядок.

Ольга Викторовна замолкает, привстает, поправляет подушку, вязанье. Задумчиво выбирает кусочек колбасы, кладет на него сыр, веточку укропа, зажимает с обеих сторон хлебом и протягивает Валерию. Затем повторяет процедуру, заботясь о том, чтобы разговор не мешал трапезе. Наконец, продолжает.

— Алеша стал тихим, покладистым, целыми вечерами лежал на диване и смотрел телевизор. Я же вошла во вкус волевых поступков. На душе, помнится, была скучища и пустота. И мне понадобились энергичные действия. Сначала я занялась ремонтом квартиры. В те времена отделочные материалы были в дефиците, все нужно было где-то искать. Это вызывало охотничий азарт. Потом мебель меняла почти каждый год. Кота завела породистого. Все по выставкам его таскала. Родители наши «сбросились» на машину. С полгода я училась водить. Потом дачу строили. Муж тоже участвовал в этом, но как-то нехотя, из-под палки.

— Кажется, назревает конфликт, — догадываюсь, оглядываясь на Валерия, который с полузакрытыми глазами привычно «тянет четки».