Странствующий

— Что тело? С душой проблем у нас побольше. Вот когда на пятом году монашества мне Господь брань блудную попустил — вот это, дитя мое, страшно было. До прихода на Святую гору, веришь ли, женского тела обнаженного не видывал, в девстве пребывал. А тут перед моими глазами, как живые… Страшно вспомнить, что видел я, какие мерзости мне враг показывал. И палками я себя до крови избивал, и по земле катался, и ревел, как медведь раненый; даже на кусты терновника бросался, в самые колючки — ничего не помогало. Одно знал, что Господь рядом, значит нужно терпеть и бороться. Так без сна, почти без еды и питья, в мучениях семь лет прошли. А потом мне эта образина на глаза явилась, я бросился на него, что есть сил ударил — он и убежал. Целый месяц рука потом смердела. Но брань прекратилась. И покой сошел в душу.

— Отче, я такого не выдержу, — вздыхаю сокрушенно.

— Не волнуйся, Господь не даст тебе искушений сверх сил. У тебя, дитятко, другая брань будет, помягче, но тоже несладкая: уныние. Так ты уж знай, чем его бороть: акафистами, послушанием, терпением. Словом, смиренной радостью. А как полюбишь Господа всем сердцем, как научишься всему, что Он дает тебе, радоваться и благодарить Его за милость — так и отступит враг. И никогда ничего не бойся — Господь всегда рядом, Он тебя врагу не отдаст. Я молил Пантократора и Панагию о тебе. Все будет хорошо.

Правнуки Моисея Мурина

Утром получаем от батюшки послушание.

— В «пещеру братьев-разбойничков» поселились новенькие. Они еще не привыкли к скитским порядкам. Их нужно немного присмирить. Дозволительно даже по обстановке применить «мануальную терапию», — улыбается он, разглядывая мои избитые костяшки кулаков бывшего боксера.

— Благословите, — вздыхаю.

Идем по улице. Навстречу Глафира. Вопрошает:

— Камо грядеши, братья?

— В «пещеру».

— Вы что, с ума сошли? Не ходите — побьют.

— Значит, побьют…

— А что толку?

— Не наше дело. Если старец послал, значит толк будет.

Только Глафира отходит, как перед нами вырастает объемная фигура отца Георгия.

— Вы же интеллигентные люди. Как можно с этим «на-дне-горького» дело иметь?

— Они люди.

— Какие люди! У них ручонки по самые локти… Опомнитесь! Это же сброд.

— А я еще хуже, — ставлю себе диагноз.

— Я тоже, — отзывается Валерий.

— Ну, идите, коли так. И не таких они били. Смиряйтесь…

Третьей к нам приступает мать Рахиль. Она как призрак отделяется от тени дома, бесшумно вспархивает на дорогу, с трудом поднимает от земли оленьи глаза, полные слез.

— Это дети, — шепчет она умоляюще. — Изуродованные, больные, всеми брошенные — но дети Божьи. Будьте с ними поласковей, пожалуйста. Прошу вас.

— Мы постараемся, мать Рахиль. Благословите.

Входим в одну из келий скита — а попадаем будто в камеру Бутырки. Двухъярусные нары с развешанным между ними грязным тряпьем, длинный стол, за которым по-свойски играют в карты; сквернословие, блатной жаргон, табачный дым, черный чифирь в стеклянной банке. На обнаженных плечах и пальцах синие наколки с русалками и могильными крестами. Надо же! И на воле, и в скиту рядом со святынями, а все как в зоне устроили. По привычке.

— Мир вашему дому, — приветствую население.

— Это еще что кто? — традиционным хрипом откликается самый толстый.

— Братья ваши во Христе, — отвечаю миролюбиво.

— Шли бы вы отсюда пока живы, гы-гы-гы.

Судя по тому, что смеются все до одного, без кулаков не обойтись. А не хочется. Ох, как не хочется.

— Мне поручено объяснить вам, как нужно вести себя в этом святом месте. И очень прошу внимательно выслушать.

— Это что, меня тут разная мелочь поучать будет? Ах, ты…