Странствующий

Валерий склоняется ко мне и молча застывает в полупоклоне. Ему ничего не надо объяснять. Он включается в молитву. Я встаю. Внезапно к нам присоединяется баритон священника. Позванивают колокольцы кадила, смолистый аромат ладана вплетается в луговые травные ароматы. Панихида поет и плачет, молит и славит. «Упокой, Господи, души усо-о-опших ра-а-аб Твои-и-их».

«Город мертвых» оживает и наполняется благоуханием от присутствия душ множества живущих по ту сторону этого конечного пункта земного пребывания. Большинство невиди­мых пришельцев светится райским сиянием упокоения. Остальные во время панихиды просветляются благодатью прощения, изливаемой на всех Творцом прощения.

¾ Ангел, ¾ произношу я мысленно, ¾ где ты? Что молчишь? Расскажи мне, слепому, что там у вас происходит? Я что-то чувствую, но не понимаю.

¾ Подожди, подожди! Сейчас…

¾ Не молчи, умоляю!

¾ Наберись терпения. Подожди еще немного… ¾ просит Ангел. ¾ Вот это да! Радуйся, твой дядя прощен. Вот это торжество. Если бы ты это видел! Сейчас все небесные силы, все святые радуются вместе с нами.

¾ Как?

¾ Это праздник прощения и любви.

¾ Какой он?

¾ Это как огненный гимн. Как всеобщий тысячегласный вопль «Аллилуиа!» Это как встреча возлюбленного огромной семьей.

¾ А Андрей-то как?

¾ Он светится, как солнце. Его одежда в один миг стала белой, как снег. А вы, земные, жалеете время на молитву. Видишь, что она может!

…Из чего? Из какой тончайшей материи соткана основа нашего поминовения? Структура эта очень тонка. Настолько, что лишь чуткие любящие души воспринимают ее нежные, но требовательные колебания. Но и прочна ¾ если способна годами связывать людей, словно цепью. Материя эта, к тому же, прозрачна для обоих миров: видимого и невидимого. Она без препятствий пронизывает время и пространство, связывая людей на земле, в аду и на небе.

 …Когда-то давно мы гуляли по аллеям парка. Под ноги падала желтая терпкая листва. Откуда-то лилась песня про подмосковные вечера. На душе стояла тонкая печаль об ушедшем лете. А пожилая женщина в шуршащем плаще, газовой шали и серых перчатках неторопливо рассказывала о своей жизни. Потом ее муж с рыбалки принес домой ведро с рыбой. Мы вместе чистили ее, а женщина, весело что-то рассказывая, жарила рыбу на большой сковороде. Это происходило на летней кухне у большой каменной печи, которую топили дровами. Нам было хорошо вместе. Ничего особенного, просто уютно и дружно. Больше я их живыми не видел.

Потом село на краю леса. Рыбалка на пруду, заросшем густой осокой. Деревянные мостки, комары, клев, прыгающая по настилу огромная рыбина. Густая чаща леса с грибами и земляникой. Вечерние посиделки у костра на гумне. Печеная картошка. Малиновый закат. Острый запах сена и навоза. Молодые женщины, мужчина, старушка и трое детей. С тех пор ни одной встречи. Все, кроме детей, умерли.

А этого человека я вообще живым не знал. Только серо-желтые фотокарточки с неровными краями. Множество рассказов, похожих на старинные былины. И три его любимые песни, которые и я пел вместе со старшими «на помин его души». И гранитный памятник на древнем погосте с белой табличкой над ровной грядкой стелющихся по сырой земле цветов.

Или вот этот старик-поэт со стальными крупными зубами, в мешковатом парусиновом костюме. Его не встретили с поезда. Пока ехал на трамвае через весь город, написал целую поэму. Когда он ее декламировал, все смущенно смеялись. До глубокой ночи он рассказывал о детях-сиротах, арбузной бахче, лиманах с бычками. Только дважды обратился он ко мне, блеснув железными зубами. Только раз ощутил я на своем плече тепло его загорелой руки.

А еще этот смешной толстяк, задыхающийся, свистящий при каждом вздохе. То страшно деловой, то наивный и беспечный. То самоуверенный и крикливый, то вдруг растерянный и жалкий. После его отъезда остались два сломанных стула и продавленный диван. И огромное количество детских игрушек. С каким восторгом он их выбирал в «Детском мире», чтобы всем детишкам ¾ непременно всем ¾ достались мишки, куклы, мячи, скакалки. И еще, конечно, конфеты и шоколадки, пастила и мармелад. «Что ты хочешь, ¾ бубнил он, оправдываясь, ¾ у меня-то были ржавые железные игрушки и хронический авитаминоз, так пусть наши дети не бедствуют».

Ну и, конечно, эта «горластая», как она сама себя называла в шутку. Иногда казалось, что вот сейчас эта огромная старуха, выпучив глаза и потрясая кулачищами, топая ножищами и горланя во всю луженую глотку… Вот сейчас, в эту самую секунду, она налетит на меня, маленького, сомнет и задавит. Но так она выражала радость. Она действительно умела налететь, как шторм, но для того, чтобы обнять, поднять и подбросить, снова обнять, закружить, зацеловать до слез, моих и своих. В такие минуты казалось, что повсюду вокруг ее сухие целующие губы, мягкие, ласковые, обнимающие руки.