Страх

— Такие страшные люди вокруг, отчего они мучают хороших людей, разве нельзя жить иначе, чище, добрее! — Отчаянная безнадежность и мучительная жалоба в ее голосе! Сейчас он не может найти слов утешения, сам окруженный враждебным миром. Рука Ксении на сгибе руки Бармина, сквозь материю пиджака он чувствует тепло ее пальцев… Душа его теперь, как семя, долго носимое холодным ветром и упавшее на влажную, плодородную почву…

* * *

Панельные пятиэтажки к самому обрыву срезанной сопки подтолкнули старый двухэтажный деревянный дом. Внизу — притаившийся мрак кустов и деревьев, там разные таинственные события и ужасы, а еще ниже — разноцветные елочные гирлянды на бухте.

Шлепанье подошв по утрамбованной земле, смех — усталый многообещающий игривый, злорадный; светящиеся желтые, красные, голубые, зеленые окна. И неистребимо резкий запах жареной рыбы — вездесущий дух любого города на морском побережье. У раскрытой, покосившейся двери подобострастно извивается дворняжка, умильно мерцают глаза, пыльный хвост стучит по земле, бокам. Непонятно, подачку она выпрашивает, или же приветствует одну из хозяек старого дома.

Занозистые, изрезанные ножами, перила лестницы, скрип, оханье, аммиачная вонь кошачьей мочи.

Длинная узкая комната, пахнущая пылью и заброшенностью. От голубоватой до пола тюли и такого же цвета узоров на обоях веет холодком. Вытертый кожаный диван и два кресла. Коричневый старомодный шкаф широкой спиной прижался к стене. За стеклянными пыльными дверцами — книги, толстые корешки желтеют потемневшей, облупившейся позолотой букв.

Никелированные спинки двуспальной кровати под пестрым покрывалом отражают яркий свет скромной люстры. Крут холм подушек под прозрачной кисеей. Краска на полу кое–где облезла, темнеют щели, под ногами кряхтят и ноют половицы. Круглый низенький столик у окна, на вышитой салфетке (по черному фону красные маки) белый телефон. На стене большой женский портрет.

— Мама, — сказала девушка, — она в юности была, как мадонна, только красота счастья не принесла. Чрезмерная красота всегда трагична…

Ксения подтянула гирьку давно замерших ходиков, по своим ручным часам подвела стрелки.

— Завтра на работу не опоздаешь…

Зрачки Бармина сжались до маленьких ярко–черных точек, зелень глаз посветлела: «Она же каменный рябчик!.. Дикуша!.. Не–ет, петельку на палке не надвинешь на головку, не дернешь…»

Ксения ладонями вверх протянула руки, потемневшие глаза влажно мерцали в ярком свете, тонкие дуги бровей нежным рыжеватым пушком сошлись на переносице.

— Тронь, не бойся, видишь какая кожа жесткая! Это от сетей, я в порту в цехе их чиню и вяжу. Бабы кругом, песни поют, светло и хорошо на душе. Но потом вдруг сцепятся, и чего–то делят–делят!.. А причина — такая мелочь, смешно на нее столько нерв и чувств тратить. Сразу становится скверно, как будто машина грязью окатила. Или поймаешь на себе мужской взгляд, лицо вроде хорошее, а в глазах и на губах что–то неприятное. Может, я была бы другой, не такой привередливой, если б не один случай…

Она внезапно умолкла, словно за спиной Бармина кто–то предостерегающе к губам приложил палец. Но тут же она звонко рассмеялась, отчего вздрогнул Бармин.

— Так и не спросила, как тебя зовут!..

И уже важно, с юной серьёзностью:

— Ну, вот, Николай, ты теперь в этой квартире будешь жить, я здесь редко бываю. С тех пор, как умерла, мама, не могу… Живу у бабушки, простыни возьмешь в тумбочке. Пожалуйста, — она ласково–просительно заглянула ему в лицо, — не ложись на кровать, лучше на диване. На кровати все так, как после похорон мамы…

* * *

Такси, ныряя в подсохшие колдобины, меча в небо два желтых конуса света, долго петляло по закоулкам «Шанхая» старого города. За дощатыми заборами на цепях хрипели грудастые псы, задыхаясь от бессильной злобы. Под неверным светом всполошено кипела листва ясеней, лип и тополей.

У ворот бабушкина дома, прощаясь, Ксения пожала его руку и серебристо рассмеялась:

— А я тебя давно приметила, ты на автобусе ездишь на работу и сходишь возле складов…

* * *

Давно не испытываемая Барминым сладкая тишина одиночества! Нет постоянных наблюдающих неприятных глаз чуждых людей. Ходики, как бурлаки на Волге, на стене медленно тянули баржу времени. Он съел банку рыбных консервов, выпил две кружки крепкого чая. Испорченные цементом темные жесткие ладони умиротворенно лежали на белой в голубых цветочках клеенке стола.

«Какое у нее нежное, мягкое, но в то же время торжественно звучавшее, державшее на расстоянии, старинное имя! В начале, словно котенок ластится к руке, а в конце холодит недоступностью: не я… не я… Дикуша от неосторожного движения срывается с ветки, и петелька ловит воздух…»

Престарелым вороном скрипнула стеклянная дверца шкафа. Пальцами, лаская корешки, он пробежался по корешкам томов и вытащил один….

Свежа и прохладная накрахмаленная простыня, где–то под кожей дивана стонут пружины. Бармин наугад раскрыл «Преступление и наказание» Достоевского…