Страх

Ночь.
Я хочу убежать, убежать
По дороге, дороге…
Я хочу убежать босиком по дороге,
Не очищенной дворником ранним,
Убежать,
Убежать
В своей белой любимой рубашке,
Чтобы снег меня принял,
Не выдал случайному глазу,
Не хранящему тайны забвенно,
Чтобы снег меня, бедную, принял
И позволил уйти
И упасть
На обмерзшие рельсы,
И к шпалам, пропахшим мазутом,
Своей грудью горячей
Прижаться и плакать,
Прижаться и плакать,
Прижаться и плакать,
Навеки смерзаясь с зимой.
Чтобы вьюга крылами к спине прирастала,
Чтоб носила меня над землею–землею,
Чтоб носила меня над землею–землею,
Как дитя в колыбели, — спокойно и тихо.
…Оставьте, уйдите,
Я вовсе не злая,
Я вас не проклинаю —
И вы помолчите,
Помолчите–молчите,
Оставьте меня…
Чтоб покрыл мои волосы
Рыжие иней,
Загасивши фонарик на белой дороге–дороге
Мой верный холодный огонь.
Чтобы утренний поезд
Меня не заметил
И проехался мимо и дальше, а я
Так и дальше лежала б,
Совсем и не я,
Только белое тело в любимой рубашке,
В моей белой рубашке,
Когда–то любимой и кем–то,
Чье–то белое тело.
…оставьте
Я вовсе не злая,
Прошу вас —
Оставьте меня.

Он слышал ее грустный голос, не вникая в смысл слов, но мелодия стихотворения проникла в самые потаенные уголки его души, вызвав странные чувства… На ее нежном виске дрожали медные завитки, от заходящего солнца мочка уха налилась бледно–розовой краской. Бармин забыл о магазине, а ведь недавно так хотелось выпить. Вот так просто, по–человечески он давно ни с кем не общался. В общаге волки, шакалы, обмылки, человеческие обломки! Евгения красива, но красоту ее только вблизи разглядишь, эту же за километр увидишь. Золотая головка полыхает на плавной шее!

Широко краснела щель, куда провалилось солнце. Густые, синие сумерки ползли от обрыва, скапливались зыбкими лужицами, перехлестывали через рельсы и кирпичную ограду порта. На судах замигали огни, вода множила их, разноцветными полосами протягивала по черно–синей поверхности. Бомжи с моряка уже стащили туфли, забрали фуражку, вывернули карманы.

Бармин смотрел на ее нежно сморщенные (как пенка на кипяченом молоке) розовые губы, на верхнюю полоску зубов, и тоска заполняла его душу. Посидят они еще немного на скамейке, потом проводит он ее на автобус, и все… Это, как на далеком школьном вечере. Каждый получил половину разрезанной открытки: кто находил вторую половину (края сходились, совпадал рисунок), тот весь вечер танцевал с партнером и партнершей. А он не нашел, кто–то подшутил и выбросил вторую половинку…

— Расскажи о себе все, кроме такого, о чем никогда и никому не хотелось бы говорить… — Глаза ее просительно, по–сестрински ласково заглядывают в его зрачки.

«Не–ет, она точно с приветом! «Расскажи о себе все?». Знает пять минут, и все ей выкладывай, а, может, я маньяк, люблю любовь с криком… Навешаю ей на уши лапшу, поплачусь в жилетку, бабы это любят, тут они со своей жалостью и ловятся…»

Но ему и самом деле захотелось все вывалить этой сумасшедшей «огневке». Когда рассказывал о гибели родителей, она судорожно сжала его руку, лицо ее заострилось, изменилось…

— Вот видишь, мы птицы одной породы!..

Бармин уже не удивился этим словам, он начал привыкать к ней, чувствуя, их пути так просто не разойдутся. Когда он перешел к Славику, Ксения странным образом изменилась… Вопросами точными, подталкивающими заставляла его всё больше и больше высвечивать черт, штришков, деталей, оттенков в портрете «хозяина» общаги. Бармину вдруг показалось, что она знает Славика и вкрадчивыми вопросами лишь уточняет, он это или нет… На мгновение ему стали неприятны ее внезапное напряжение и жадный блеск глаз…

…Они опять побрели по аллее между шелестящих березок. В темноте на скамейках багровые огоньки сигарет выписывали иероглифы, слышался страстный женский смех.