Страда и праздник. Повесть о Вадиме Подбельском

Они поговорили еще с час — и о продотрядах, о том, что почтовикам тоже придется выделять в них людей, чтобы обеспечить себя хлебом, и о вновь открываемых в губернии почтовых отделениях, о графиках движения почтовых вагонов и желательных размерах ставок оплаты труда, о состоянии почтовых трактов, и о лошадях для почтовой гоньбы. В дверь заглядывали ревизоры, намереваясь что-то спросить, но Подбельский просил не мешать.

Со второго этажа он спустился довольный, прошел за почтовую перегородку, посмотрел, как идет ревизия. Повсюду были разложены учетные книги; две барышни и тот близорукий чиновник, что выглядывал давеча из окошка, метались от своих мест к столам ревизоров. Начальник конторы поглядывал на суматоху спокойно, как бы даже с удовольствием, и это понравилось Подбельскому: совесть его наверняка была чиста.

Из висевшего на стене расписания выяснилось, что днем уходит почтовый пароход в Нижний, и Подбельский подумал, что решения, принятого хоть и в раздражении, не стоит менять; прежде было намечено, что он пробудет в Ярославле сутки, ну, так теперь можно и скостить несколько часов; двое ревизоров останутся закончить дело, а остальные с ним вместе поедут дальше.

Но прежде он все-таки заехал в губком. Приняли душевно, а заботами поделились неутешительными: сотрудники ЧК докладывали, что в Ярославле и Рыбинске объявилось подозрительно много бывших офицеров. Уж не затевается ли что? Впрочем, это так, будто бы вскользь, среди иных разговоров. Губкомовцы держались уверенно и о своем крепком духе просили доложить в Москве.

5

Почтовый пароходик плыл споро, ранним утром должен был пристать в Костроме. Подбельский в одиночестве стоял на палубе. Над пенистым следом пароходных колес вились, взмывая и падая, чайки; раздвигались, отступали назад изрезанные оврагами, в суглинистых осыпях берега, среди густой зелени деревьев и травы по взгоркам темнели избы деревень. Ветер доносил запах дыма — извечный запах покоя, нерастревоженной жизни.

Вспомнилось: такая же сочная зелень травы и глубокие овраги, только река другая — Вычегда, холодная, северная, покрытая в запанях под берегом бугристым слоем притопленных сплавных бревен. И тоже дымом тянет — от костра; дым плывет неторопливо над голубой до боли в глазах водой, и хочется стоять тут, как бы навсегда вбирая грудью влажный воздух, и шум сосен, и внезапный всплеск рыбины за низким, в осоке, мыском. Но Аня и Оля Банникова тянут идти по тропке в лес, им охота гулять, и рослый анархист, по шутливому прозвищу Тренога, зычным голосом поддерживает их, зовет сниматься на близкой вырубке. С ним и фотоаппарат, он промышляет им здесь, в Яренске, подрабатывает к скудному царскому пособию ссыльного, благо отец, добропорядочный харьковский фотограф, снабжает его всем необходимым для изготовления карточек. А они идут следом, по тропке, разговаривая, споря, — он, Иван Фиолетов и Яков Зевин. Впрочем, спорят двое. Иван только посмеивается. Он и постарше возрастом, и в партии с девятисотого года, и характер у него в дело устремлен сильнее, чем в слова. А Якова хлебом не корми, дай поговорить, и в авторитеты зовет Плеханова, и сам же никак не может выбраться из всяческих плехановских «но»… Впрочем, к меньшевизму Якова Зевина потягивало только тогда, в Яренске. После ссылки, в двенадцатом году, возвратившись с Пражской конференции, он прочно стал на большевистские позиции…

Отчего человек так мучительно бьется над своим мировоззрением? Яков говорил: «Ты, Вадим, родился, наверное, большевиком, а мне надо все, что в книгах написано, заново передумать и решить, кто прав». Родился! В семье народовольцев родился, вот где. Но уже к какому-то там классу гимназии понял, что невозможно, хочешь не хочешь, победить самодержавие теми методами, которых держались отец, мать и их товарищи. Так вот и потянулся к Марксу, к «Капиталу», сразу отвергнув целое море бесплодных идей. Но главное — повезло, что еще в гимназии удалось связаться с тамбовскими рабочими кружками. А мировоззрение, оно только укреплялось — в беспрерывном чтении, в твердом правиле, которое принял для себя: быть безоглядно верным пролетариату, ни в чем, даже в самой малости, не идти на уступки буржуазии. Там, в Яренске, с соглашательскими идейками и шли в основном бои. Зевин спорил, ломал себя, выбирался на верную дорогу…