Столп. Артамон Матвеев

А страдалица, будто мёртвая, да и впрямь бледна. Игуменья шепнула — подняли носила. Прямо-то не поставили, чтоб княгиня не повалилась. Висит упрямица, пятками упираясь в пол. Ноги затекают. На пятом часу службы взмолилась:

   — Опустите меня, старицы!

Инокини тоже изнемогли держать княгиню на весу, поставили носила на пол.

Алексеевский монастырь на Знаменке, родовитых дворов вокруг немало. Княгиню узнали. Подходили, смотрели с опаскою, отступали, чтоб близко не быть. Зато со службы да по Москве, по знакомым — с новостью.

На другой день от сановных баб в церкви теснота.

После службы старицы подступили к Евдокии:

   — В храме Божьем ты как мёртвая. А вот глядим на тебя: глазки блестят, ручки-ножки подвижны. Зачем себя срамишь да и всех нас?

Голоском отвечала смиренным, а слова как каменья:

   — Душа у меня мертвеет, когда слышу, как хулят Спасителя, как законы Его попирают.

   — Не юродствуй! Ты, княгиня, ума вельми здравого! — рассердилась одна из стариц. — Неужто не теплеет сердце твоё, когда слышишь пение храмовое? У нас поют всей Москве в радость.

   — Ах, старицы! Тяжко мне быть среди отступниц. Ваше сладкогласье — утробные испражнения.

   — Негодная! — закричала старица.

Кинулась хлестать княгиню по щекам, по шее. Оттаскивать пришлось.

На всякую службу волочили инокини Евдокию Прокопьевну. Когда на носилах, когда на одной рогожке. Охотниц поглазеть на царёву супротивницу не убывало, но теперь Москва умирала от другой жгучей тайны. Где Федосья Прокопьевна? Куда Алексей Михайлович упрятал неистовейшую? Обрели блаженную мученицу её же сподвижницы, нежданно и просто.

На Знамение одна из инокинь, живших в доме матери Феодоры, именем Елена, помолясь с утра о здравии благодетельницы, шла по Арбату проведать одно семейство, хранившее втайне древнее благочестие.

И прихватила матушку нужда. Заскочила во двор, к заднему крыльцу, а на крыльце ту же самую потребу справляет Феодора.

   — Матушка! — возопила Елена от нечаянной радости. — Нашлась! Бог тебя явил нам, грешным.

   — Не шуми, — сказала Феодора. — У меня стражей — целое подворье и чурбан под мышкой.

   — Горе! Горе!

   — Горе у меня одно — разлучение с вами. Что цепи? Что изгнание из дому? Помолиться не с кем. Умоляю вас, хоть под окошко приходите. Оконце моё крайнее, и молю вас Богом, не съезжайте с Москвы. Вас не тронут. Не тронули бы и меня, да аз царю хуже бельма. Приходи завтра, письмо матери Меланье приготовлю. Истомилась без её чистого да строгого наставления.

И поспешила Феодора уйти: дверьми в доме загрохали. Стража подавала о себе весть — задержалась что-то боярыня.

Назавтра письмо инокине Меланье было готово и передано самой Феодорой в надёжные руки.

«Увы мне, мати моя, не сотворих ничтоже дела иноческого... — писала страдалица в неведомые края, но с твёрдой надеждой, что письмо её дойдёт. — Како убо[14] возмогу ныне поклоны земные полагати? Ох, люте мне, грешнице! День смертный приближается, аз, унылая, в лености пребываю! И ты, радость моя, вместо поклонов земных благослови мне Павловы юзы[15] Христа ради поносити. Да ещё аще[16] волиши, благослови мне масла кравия, и млека, и сыр, и яиц воздержатися, да не праздно моё иночество будет и день смертный да не похитит мя неготову. Едина же точию повели ми постное масло ясти».

Не о свободе пеклась боярыня-инокиня, о спасении души.

Глава пятая

1

Царица Наталья Кирилловна с царевной Татьяной Михайловной да с Авдотьей Григорьевной глядели из потайного окна в церкви Василия Блаженного на въезд великого посольства Польского царства.

Под послами Яном Гнинским и Павлом Бростовским кони были невиданно высокие, чёрные как воронье крыло. Сёдла рубинами полыхали, сами великие послы в жупанах дивного вишнёвого цвета, позументы в алмазной россыпи. Гусары, охранявшие послов, все на конях одной золотистой масти, жупаны словно в изморози от серебра. И каждый гусар — красавец.

Приезд послов для Терема — время радостных пересудов, для царя — забота и тревога. Послам угодить нужно, но упаси Бог достоинство собственное умалить, а впереди тяжкие переговоры. Поляки за Киевом приехали, подбородки кверху задирают, в глазах синяя дерзость. Худшая из дерзостей. Черноглазая — бешеная, видно, как кровь кипит. Здесь иное. Здесь — ты бесись, а на тебя поглядят.

Алексей Михайлович после совета с Думой назначил для ведения переговоров князей Долгоруких, ближнего боярина Юрия Алексеевича, боярина Дмитрия Алексеевича. Третьим — Артамон Матвеев, судья Посольского приказа.

Пока послы ждали приёма у царя, Артамон Сергеевич времени не терял. Врачу Лаврентию Блюментросту указал завести знакомство с врачом послов. К польскому толмачу подослал своего толмача из поляков. Краковский врач был еврей, Блюментрост купил у него лекарства и рецепты, щедро ссудил нового приятеля деньгами: в Москве уж больно рубины дешёвые, бирюза. Собольи да куньи шкурки — тоже загляденье.