Столп. Артамон Матвеев

Енафа на летней кухне пот проливала вместе со стряпухой. Прислуги в доме не водилось. Был, правда, сторож, престарелый кормщик, учивший Савву корабль водить, за скотиной приглядывали соседки, им за помощь и деньжат перепадало, и кормились, да в отдельной светёлке жила Керкира, отставная стряпуха Анны Ильиничны, царицыной сестры. Керкира и была у печи главной, указывала, что принести, когда в котёл положить.

Особых блюд под осётров в доме не было, но Савва купил в Астрахани саженный круглый поднос, посеребрённый, с арабскими письменами, с узорами.

Осетров Савва разместил по краям подноса, а в середину поставил лебедя. Для гусей и для поросят судки были. Все серебряные. Три гуся, три поросёнка. И ещё три судка для бекасов.

Дубовый стол — во всю горницу, человек на двадцать. Савва заставил его двумя дюжинами судков с соусами, тарелями с груздями, с копченьями, с икрой, с молоками, с персидскими смоквами. На четырёх концах стола водрузил пироги: с голубикой, с ревенём и по одному со всякою всячиной.

Глядя на свой стол, Савва ликовал: царя не стыдно пригласить.

А ещё готовилась стерляжья уха под шафраном, окрошка с белугой да большой сладкий пирог, начиненный вишнями в мёду, медовыми яблоками, голубикой, малиной, смородиной, крыжовником — всё это полито вином, приправлено мятой, чабрецом, хмелем.

На Саввины труды пришли поглядеть Енафа с Керкирой.

   — Тебе бы в дворецкие! — одобрила стол боярская стряпуха.

У Саввы гудели ноги — напрыгался. Он сел на лавку, млея от блаженного удовольствия.

   — Ещё чего-то не надо бы?

   — Главное забыл. Братины с мёдом, вино в сулеях! — засмеялась Керкира. — Царь Соломон таким столом бы не побрезговал.

   — Возьми серебряный кувшин да цветы в него поставь! — предложила Енафа. — Ты берись за питье, а я за цветами сбегаю.

Принесла охапку кипрея.

   — Да что это за сноп такой! — рассердился Савва, но тотчас и примолк, увидев, что стол ожил: розовое пламя отразилось на серебре, в винах, в мёду.

   — Еле набрала, — сказала Енафа, — уж все почти распушились.

   — За банькой? — улыбнулся Савва, снова садясь на лавку. Села и Енафа. — Ну что, голубушка? Вот до чего дожили... Иове такую бы свадьбу сыграть. Столы бы на площади поставить, чтоб всё Мурашкино гуляло.

   — Дожди скоро пойдут, — сказала Енафа и положила голову на Саввино плечо.

Тут дверь уж так дёрнули — о стену хлопнула. В темноте проёма появилось ружьё, и только потом усатый, с бритыми щеками детина, весь в шелках, в перстнях, пистолеты за красным кушаком, как забор.

   — Гей! — сказал казак, вытаращив глаза на невиданной красоты стол. Ткнул перстом в потолок: — Вы его ожидаете?

   — Его! — сказал Савва, хотя в горле у него пискнуло.

   — Так я стражу поставлю. Сожрут ведь всё! — И закричал, поворотясь к сеням: — Протас! Гребень! Станьте у дверей, и чтоб нихто сюда не лез! Здесь палаты царевича Нечая.

Сполошно зазвонил колокол. Огромный казак сказал Савве:

   — Бери супругу, ступай на площадь. Там и позовёте его царское величество на хлеб-соль.

По Большому Мурашкину ездили туда-сюда верховые казаки. Все жители тоже были на улице, тянулись, сбиваясь в толпы, к площади.

   — Откуда взялась напасть? — озирался Савва. — Куда стрельцы подевались? Ни пушки не палили, ни ружья не стреляли.

   — Это разинцы? — тихонько спросила Енафа соседок.

   — Царевич какой-то приехал.

   — А воевода где?

На площади стучали топоры. Мурашкинские мужики сколачивали помост. Среди работников суетились мурашкинские стрельцы и мурашкинские казаки.

Помост ещё доделывали, а уже тащили ковры.

   — Воеводские, — узнал Савва.

Коврами выстлали помост и дорогу к помосту. Пришлые казаки, все с ружьями, с саблями, привезли золотой стул.

Вдруг толпа задвигалась, раздалась, и под пронзительные свисты через толпу провели воеводу, воеводиху, трёх воеводских сыновей — старшему двадцать, младшему пятнадцатый, затем голову Кружечной избы Фрументия, без семейства, двух подьячих, писаря, сотника, двух полусотников...

Среди чужих казаков крутилось четверо бобылей и пьянюги Гришка с Маруськой. Лавочку когда-то имели, валенками торговали, козьим пухом, всяким вязаньем, рукодельем. На беду себе к винцу пристрастились. Пошло их достояние прахом. Муравьи в муравейник тащат, а эти — из дому. Потом и дом пропили. В сгнившей, в ничейной баньке кукуют.

Упокой вдруг появился. Стал выхватывать из толпы зажиточных людей. Один яму дегтярную держал, поташный заводик, другой — лавку скобяную. Выдернул двух крестьян, торговых людей, владельцев стругов, имевших с полдюжины крепостных, хотя сами-то тоже были в крепости. Вздёргивая того и другого, кидал Упокой взгляды на Савву, на Енафу. Самому тащить совести не хватило, указал казакам. Поставили Савву с Енафой перед помостом, но детина казак, тот, что праздничному столу изумился, цыкнул на Упокоя, отвёл супругов обратно в толпу:

— Как выйдет царевич Нечай, так сразу и бейте ему челом. Зовите откушать.