Столп. Артамон Матвеев

   — Лишуков-то в царский Терем не вхож, не ведает, кому мы обязаны царской милостью. — Платок Артамона Сергеевича стал мокрым от обилия слёз, и Андрей дал ему свой. — Мудрость, сын, — знать недоброжелателей и кознестроителей своих, но почитать их всех надобно, как друзей. Не ошибёшься, не оттолкнёшь друга, коли ему опасно явить открыто свою приязнь к тебе.

Выехали Матвеевы из Мезени с великим почётом, воевода Тухачевский приказал из пушек пальнуть, колокола звонили. Уезжали, подгоняемые лютой позёмкой, да ветер-то, был попутный.

Насты уродились в ту зиму аршинные, оленей Тухачевский дал из своего стада, нарты птицами летели.

В Колмогорах[58] воевода князь Никита Семёнович Урусов встретил поезд Матвеева с большим почётом, будто это пожаловал Царский друг, хранитель государевой печати.

Отдохнув с дороги по снежным пустыням, Артамон Сергеевич, его сын, учитель сына, священник и вся дворня уже на лошадях, в удобных кибитках и санках, двинулись к Вологде. В Шенкурске была Матвеевым новая пышная встреча, с Крестным ходом, с подношением хлеба-соли. Расстарался воевода Григорий Стефанович Караулов. Его Артамон Сергеевич знал, когда ещё сам в полковниках служил.

Уже в Колмогорах узнали, откуда они, добрые тёплые ветры: Марфа Апраксина — в царицах, крестница! Не забыла печальников.

Март встретили в Вологде. Здесь воеводствовал стольник князь Пётр Иванович Львов. Князь, провожая, ехал с Артамоном Сергеевичем — уже в карете — добрых десять вёрст.

И вот она наконец Костромская земля, городишко Лух.

Домишко не ахти, этак живут какие-нибудь полковники, у которых во владении пяток изб. Артамона Сергеевича берёзовая роща обрадовала. Роща была частью имения.

Скинув в убогих хоромах тулуп, по ослепительному мартовскому снегу, голубою тропкой кинулся он к берёзам.

   — Боже мой! — говорил Андрею, сын от батюшки ни на шаг. — Ты погляди, как белы! Не то что в наших ледовитых землях. Помнишь, там ведь деревца из одних жил, кручены-перекручены. А эти-то — лебеди!

Прикасался ладонями к белым стволам, трогал изумрудные мхи на корнях, в проталинах.

   — Андрюша! Что ты на меня-то смотришь?! — вскинул руки в пронзительную мартовскую синеву. — Гляди, как берёзы по небесам гуляют! Весна, Андрюша! Наша милая русская весна!

Замерев, слушали гуды в вершинах. Гуды небесные были, как токи вод, небо текло. Облака текли, но казалось, синева мчит, тянет за собою коричневые от почек берёзовые вершины.

— Ну вот! — сказал Артамон Сергеевич, и лицо у него было счастливое, родное. — Ну вот! Кончилась наша зима. Может, и пустозерским сидельцам убудет наконец зимы-то. Царь наш молод, видно, добрый человек.

Сам же о Марфе Апраксиной думал. Смутно её помнил. Коза-дереза. Жалко, мало сделал для её семьи, когда в силе-то был.

3

Капитан стрелецкого стременного полка Иван Лишуков въехал в Пустозерский острог в день преподобной Марии Египетской. Воевода стряпчий Андриян Тихонович Хоненев, жалуясь на скудость в средствах, повинился: новый тын для тюрьмы, где сидят расколоучителя Аввакум, Лазарь, Фёдор и Епифаний, прошлым летом по указу великого государя устроили, а самих ямных изб переложить не успели, да и запасённых брёвен на четыре ямы никак не хватит.

   — Летом уж как-нибудь поднатужимся! — обещал воевода царскому приставу.

   — Ещё и не понадобятся избы-то, — сурово покряхтывая, обронил Лишуков.

Расспросы о сидельцах капитан начал со стрельцов, с охраны. Аввакум, узнавши о приезде человека из Москвы по их души, обеспокоился, попросил доброго караульщика добыть чернил и бумаги.

   — Как бы сии мои письмы не стали последними.

Пугало батьку: среди верных есть чада неистовые, без благодатного водительства могут бед натворить.

Некий Исидор, батька жития чрезмерно строгого, требовал от своей паствы детства. Аввакум укорял Исидора: «А с жёнами совокуплятися с законными не возбраняй! Благое — по изволу добро, а не по нужде. Аще и без жены живёт, а рукоблудствует и иная малакия творит, сё есть зло. Ты, возбранивший Женитву, ответ дашь Праведному Судии».

Мирянина одного учил, как быть с исповедью: «Пошто идти к никонианину? Исповедуйте друг другу согрешения, по апостолу».

Диакону Игнатию написал о своих спорах с Фёдором, о Святой Троице. Наставлял: «Несекомую секи небось по равенству, едино на три существа или естества. Якоже бо слово от души рождается и паки в человека не возвращается, тако и Сын от Отца родися и во чрево Отчее не возвратися. Якоже Спас рече: Аз во Отце и Отец во Мне — волею, а не существо в существе. Три Царя Небесные, три непостижимые».

Успел батька Аввакум с письмами. Капитан Лишуков сначала вроде бы не спешил со строгостями, да вдруг в единочасье поменял охрану и приказал возить расколоучителей в избу, где стал постоем. Допросы вёл долгие, дотошные. Однако ж без пыток.

Платье на капитане было нового образца, куцее, узкое, руки наружу торчат.

   — Узнал я тебя! — сказал Аввакум Лишукову, творя крестное знамение.

   — Вроде бы не приходилось нам прежде видеться! — удивлялся капитан.

   — Знавал я, знавал куцехвостых! Во снах являлись, грудь давили.

   — Уж не за беса ли ты меня принимаешь?