Столп. Артамон Матвеев

   — Медведем себе приснился. Упёрся башкой в берлогу, налёг и дыру прошиб. А в дыре — солнце, Божий день.

   — Учитель мой, Спафарий Николай Гаврилович, говорил: видеть во сне солнце — к хорошему. Кто солнце видит, сидя в тюрьме, тому выйдет — свобода.

   — В нашей тюрьме зимой солнца не дождёшься, летом — ноченьки тёмной, звёздной. — Появились слуги, принялись одевать господина, Артамон Сергеевич немножко капризничал, раздавал лёгонькие ласковые оплеухи. Спохватился: — Андрей Артамонович, да ведь нынче у нас первое. Европейское Новолетие. С Януарием на порог наш вступил 1682 год. Что, Андрюша, скажешь?

   — Новый год — новая жизнь.

   — Смотря какая новая. Для нас что ни новей, то преудивительней. Я, Андрей Артамонович, старой жизни нисколько бы не погнушался. В нынешний-то день к нашему двору резиденты да посланники иноземные в очередь бы скакали. Я им пенную чашу, они мне — подарочек...

В дверь заколотили. Вошёл учитель Андрея Иван Подборский.

   — С Новолетием, Артамон Сергеевич! Счастья и радости, Андрей Артамонович! А у меня для ваших милостей подарок! — Снова вышел за дверь и явился с двумя пушистыми зверьками. — Извольте, Адам и Ева.

Это были молоденькие, пятимесячные голубые песцы. Вернее сказать, серебристо-серые. Хотя шёрстка голубизной отливала.

   — Зверята совершенно ручные! — ободрил учитель Андрея Артамоновича. — Угостите их рыбкой.

Рыба нашлась. Зверьки полакомились, охотно пошли на руки, и оба к Артамону Сергеевичу. Тот был доволен. Приказал откупорить бочонок заморского крепчайшего питья с голландского зверобойного судна.

Январь ещё только начинался, а с припасами совсем худо. На столе было вволю рыбы, хлеба же ни ломтика.

Не успели рассесться по лавкам — стук в дверь, грохот обмерзших собачьих унтов по сеням. В клубах морозного облака явился служилый человек.

Стряхнул с плеч тулуп, содрал с бороды, с бровей иней, сосульки и, поклонясь иконам, сказал:

   — Великий государь самодержец всея России Фёдор Алексеевич явил пресветлую царскую милость, пожаловал тебя, Артамона Сергеевича Матвеева, и сына твоего, Андрея Артамоновича, указал, рассмотри вашу невинность и бывшее на вас ложное оклеветание, от пристава освободить и вернуть тебе, боярину, московский двор, подмосковные вотчины, все пожитки, оставшиеся за раздачею и продажей. А сверх того на корм — в Суздальском уезде село Верхний Ландех с деревнями, восемьсот дворов крестьянских. И повелел великий государь отпустить вас с Мезени в город Лух, где ждать вам нового указа.

Артамон Сергеевич стоял, держа на руках пушистых песцов. Опамятовался, пустил зверушек на пол, подошёл к иконе Спаса, поцеловал. Поворотился к служилому и ахнул:

   — Лишуков! Сергей!

   — Капитан Лишуков! — Царский посланец поклонился. — Токмо я не Сергей, а Иван сын Сергеев.

   — Сын? Сын — пушкаря?

   — В молодости батюшка пушкарём был.

   — Господи! Я-то что! Твоему отцу нынче за пятьдесят. Как же ты похож, Лишуков, на моего Лишукова! Мы же с твоим батюшкой царю Алексею Михайловичу пушки спасли, брошенные среди поля воеводой Бутурлиным... С Новолетием тебя, Иван Лишуков! Садись за стол.

   — Батюшка! — окликнул отца Андрей. — Вот оно, солнце-то! Освобождение.

Дверь снова отворилась, вошли воевода Гаврила Яковлевич Тухачевский, соборный протопоп, голова таможенного двора.

Помолились. Сели за стол. И, поднявши кубок с иноземным пьяным вином, Артамон Сергеевич объяснил:

   — Ни единого дня не желаю длить моё тюремное сидение. Отъезжаем нынче же!

Тухачевский только головой покачал:

   — Зачем этакая крайняя скорость? Пропитания на твою дорогу, Артамон Сергеевич, за день ну никак не поспею собрать. Лари в амбарах пустые. Всего в Мезени осталось шесть кулей ржи.

   — А у меня три сухаря! Ей-ей, не брешу!

   — О Господи! Когда же по-человечески станем жить? — вырвалось у воеводы. — Ладно! Три куля тебе с оглядкой хватит до Колмогорской крепости.

Три куля муки на тридцать едоков — не ахти как щедро, но для ледовитой страны — богатство. Призадумался Артамон Сергеевич: в дороге где хлебы будешь печь? Ради хлебов отложил отъезд на следующий день.

Оставшись один на один с сыном, пал перед ним на колени, плакал, будто плотину прорвало:

   — Андрей, голубчик, прощения у тебя прошу. Моих ради грехов пережил ты разорение и великие печали. С детских лет познал тюрьму, понукания от рабов. Косточки твои пытаны стужей, ведаешь сызмальства, как дерёт нутро нестерпимый голод. Господи! Господи! Благодарю Тебя за избавление от неволи, от злых и добрых приставов! Обещаю Тебе, Господи, ради сына моего, жить смиренно и тихо. Отрицаются от гордыни! Своею волей не повлекусь добиваться близости царя, ибо знаю, каково падать с золотых палатей в погреб жизни.

Андрей стал на колени рядом с отцом, прижался щекою к его щеке.

   — Батюшка! Ты и в тюрьме берег меня. Батюшка! Я от плоти и крови твоей. Я знаю, не стыдно быть гонимым. Пусть сего стыдятся те, кто не отвечал на твои слёзные письма.

Поставили перед иконами двенадцать свечей.