Столп. Артамон Матвеев

   — Ты слушай, а дело делай.

Читал о крутом нраве молодого Ефрема, о его юношеских ссорах, о сомнениях в Промысле Божием и о том, как был огульно обвинён в краже овец и как призван был силами небесными к смирению, к покаянию.

Тесто на сковороде шипело, но словно бы тоже слушало — вполсилы.

   — Вот слова — пречище и дороже самого расчервонного золота! — воскликнул Алексей Михайлович. — Внимай, не токмо оставив всю суету, но даже умеря биение сердца: «Если Сын Божий в тебе, то и царство Его в тебе». Понимаешь? «Вот царство Божие — внутри тебя, грешник». Понимаешь? Ефрем-то как ладно, как ясно втолковывает нам, глухим к простому, к святому слову. Вот оно, Царство Божие, Царство Вечное. Вот оно, в тебе, в сердце у тебя! Слушай, милая. Слушай! «Войди в самого себя, ищи усерднее, и без труда найдёшь его. Вне тебя — смерть, и дверь к ней — грех. Войди в себя, пребывай в сердце своём, ибо там — Бог». Всё сказано! О смерти, о жизни, о спасении. Всё!

Наталья Кирилловна смотрела от печи на царя, который — Господи, Господи! — даден ей, тарусской нищей дворяночке, в законные мужья, и видела — радостное дитя. Правда, тучное дитя, бородатое. Глаза у Алексея Михайловича сияли, но лицо было задумчивое. Губы нежные, сложены трогательно, доверчиво.

Наталья Кирилловна сама себя не помня вдруг подошла, обняла, прижала его голову к себе. Села рядышком и увидела: у Алексея Михайловича слёзы в глазах блестят. Спросил:

   — А ты с гор-то девочкой каталась?

   — Каталась. Я на снегоступах любила ходить.

   — На снегоступах?

   — Батюшка зимой охотился на тетеревов. А я его снегоступы к валенкам прикручивала и по сугробам возле дома ходила. На цепочки мышиных следов любила смотреть.

   — А какие тебе сны в детстве снились? Летала?

   — Летала. Я себе горлицей снилась. С ожерельем жемчужным. И будто у меня в гнезде яички, а одно золотое. Гнездо высоко, на самой вершине тополя. И кошка лезет. А я летаю вокруг и не знаю, что мне делать.

   — И что же?

   — А никогда этот сон до конца не доснился.

   — Я тоже во сне летал, — сказал Алексей Михайлович. — И теперь летаю. И всё с челигами. Челиг ставку Делает, и я за ним, челиг выше, и я выше. А потом он круг за кругом, круг за кругом и в облако, а я через облако — никак... Не пускает Господь меня к Своей тайне.

Наталья Кирилловна кинулась к печи, орудуя рогачом, выхватила из огня горшок со щами.

   — Щи готовы!

   — Как готовы?! — удивился Алексей Михайлович.

   — Готовы... Каша ещё не сварилась, ей нужно помлеть, чтоб корочку нажила.

   — Пошли на звёзды поглядим! — предложил Алексей Михайлович.

Надели шубы, а за дверью, в сенях, тьма, и за стеной кто-то ворочается. Алексей Михайлович схватил Наталью Кирилловну за руку.

   — Да это, должно быть, корова.

   — Ах ты, Господи! А я думал, домовой. — Алексей Михайлович засмеялся.

Вышли на крыльцо — тишина, снег под ногой скрипит.

   — Морозно! — сказал Алексей Михайлович.

   — Мне с тобой тепло.

Царь улыбнулся, но в уголке его сердца тенью прошла мыслишка: Мария Ильинична так бы не сказала.

Звёзды горели самоцветами, иные же были как пена морская.

   — Тайна! — вздохнул Алексей Михайлович. — Каждую ночь смотри, а тайны не убудет.

   — Говорят, звёзды судьбу пророчат.

   — Я это не люблю. — Алексей Михайлович поморщился. — Государь Иван Васильевич держал при себе звездочётов. Те и сказали ему: завтра помрёшь. Он проснулся — жив-здоров, приказал звездочётам головы поотрубать. А они возражают: день-то ещё не кончился...

   — И как же? — Наталья Кирилловна смотрела в глаза, ждала.

   — Умер.

   — Сказали — и сбылось? Страшно!

   — Бесовство всё это.

   — А где теперь патриарх Никон? — Вопрос царицы был такой простодушный и такой нежданный.

   — В Ферапонтове, в монастыре. На покое.

   — А говорили: в цепях, в тюрьме.

   — Праздные разговоры. Монаху положено Богу молиться. Коли ушёл от мира сего, так нечего свары заводить, суете предаваться. Молись! Места там хорошие. Озера, лес, тишина.

Просторные воды возвеличивают душу: неба прибавляют. — Заглянул в лицо Наталье Кирилловне: — Ты не думай!.. Я его помню. Послал ему за день до нашей свадьбы семьсот рублей серебром, три меха на шубы: на соболью, на лисью, на беличью. Сукно и тафту для шуб. Всё как надо. Пятнадцать трубок полотна. Самого тонкого. Двадцать полотенец. С вышивками. Разве плохой подарок?

   — Богатый!

   — Вот и я думаю, богатый!

Вернулись в избу.

Наталья Кирилловна подала щи. Прочитали «Отче наш», взялись за ложки.

   — А ведь вкусно! — вырвалось у царя.

   — Да ведь и красиво, — улыбнулась Наталья Кирилловна.

Щи были красные, дух грибной.

   — Красиво! — согласился царственный едок. — Огонь! Пламень! Я таких щей и не ел никогда. Капуста и впрямь похрустывает. Вкусно, драгоценная моя хозяюшка.

Наталья Кирилловна подала кашу. С корочкой. Царь попробовал:

   — Духовито!

Слова это слова, но нет лучшей похвалы хозяйке, когда стряпню едят, по сторонам не поглядывая.

Принесла Наталья Кирилловна и оладушки. Поджаристые, так и просятся в рот. Отведала: не хуже, чем дома пекла, в Киркине. Съел и царь.

   — До чего же простая еда хороша! — Посмотрел на Наталью Кирилловну серьёзно. — А согласилась бы ты вот так, в избе, всю жизнь прожить?