Столетов

Учитель латинского языка до крайности любил выражаться по-русски латинским слогом. Он сам ничего не понимал из того, что приказывал учить, и любил, если ученик, ничего не понимая, прелихо отзубрит ему какой-нибудь супин и начнет городить такую чушь, что, того и гляди, замерзнут уши. А все оттого, что мы ничего не понимали и учили по грамматике, также написанной на русско-латинском языке. Бывало, протрещишь учителю, не переводя духу: «Герундий есть отглагольное нечто существительное, как иное и пр.» И думаешь: дескать, всю латынь съел! И гордо осматриваешься во все стороны; а на деле-то выходит, что и не попробовал ее».

А вот как описывает Саша своих соучеников.

«Время моего пребывания в школе шло однообразно: на каждом шагу встречались те же лица, те же приключения. Бывало, то переправят шалуны баллы у какого-нибудь учителя, то отрежут пуговицу у учительского фрака, то сговорятся прибить товарища. Такие глупости бывали очень часто, но особенно замечательного ничего не было. Между моими товарищами были иные очень оригинальные и не без интереса. Так, например: один ученик гигантского роста очень походил на какого-нибудь атамана разбойников. Ему по преимуществу принадлежало неоспоримое право наказывать непослушных, к чему он был очень способен. В таких случаях была особенно заметна его сила и повелительность; он все брал, как говорится, сплеча, он также отличался не слишком разборчивой изысканностью выражений и часто употреблял очень колкие приговоры к другу и недругу. Ученик № 2 (так я буду называть их для удобности) был в школе такое же лицо, как в каждом городе Статс-сплетница генеральского штаба. Он наблюдал всякую мелочь в своих товарищах, давал каждому из них различные прозвища. Ученик № 3 был придворный обер-фокусник. Он вечно как-нибудь фиглярничал; в классе делал разные преуморительные гримасы и глупости, что всем очень нравилось. Это была какая-то приученная обезьянка, ничего не знающая, кроме своих фокусов. За потеху почтеннейшая публика давала ему пряников, пирогов и пр.».

«У нас были, — пишет Саша, — еще особого рода ученики, это аристократы. Таковыми считались дети судьи, городничего, исправника и т. п. С этими господами каждый школьник положил себе за правило не связываться. Эти ученики составляли какую-то независимую, отдельную нацию. Никто не входил с ними в короткое знакомство; они не мешались в школьные игры и шалости и, по словам одного ученика, недостойны были даже названия школьников». Как видно, Столетов уже тогда не жаловал своим расположением власть имущих.

Подросток в том немногом, что открывалось его глазам, разглядел отвратительные черты системы раболепия, взяточничества, подкупа, господствовавшей в николаевской России.

«Приезд ревизора, — читаем мы, — знаменовался всегда необыкновенными происшествиями. В это время смотритель собирал ясак дичью и телятиной со своих учеников. Всякому вменялось в обязанность принести с собой петуха, курицу, кувшин молока, окорок или что-нибудь подобное. Всеми этими приношениями снабжали на всякий случай ревизора для утишения его гнева. Это делалось также с политикой: смотритель приносил ревизору сперва малую толику и потом, если тот еще бушевал, постепенно подбавлял ему, пока, наконец, блюститель закона, искушенный свежей дичью и сладким молоком, утишал свое правосудное негодование. Если же он был не очень сердит и сразу поддавался, то весь остаток принадлежал смотрителю. Таким образом, смотритель удобрял ревизора, как земледелец — рыхлую почву, и он беспрекословно поддавался на эти хитрости. У нас в школе, как и во всем мире, все имело философию и политику. Сторожа, ученики, учителя — все вообще действовали во всем согласно своим интересам. Начиная с последнего сторожа, который отпускал домой оставленного без обеда лентяя, если тот давал ему пятак серебра или гривну на водку, до смотрителя, этого важного для нас лица, но немилосердно гнувшегося и унижавшегося в присутствии директора или ревизора, все жило на расчетах».

Сопоставляя гимназию, в которой учился герой повести Саши Столетова Агафон Чушкин, с описаниями владимирской гимназии, оставленными Н. Н. Златовратским и Н. В. Шагановым, учившимися в ней примерно в те же времена, что и Александр Столетов, видишь, что автор повести, если не считать известной гиперболизации, допустимой в литературном произведении, исходил в общем из впечатлений, которые он получил в жизни.

Златовратский писал: