Столешников переулок

На той стороне Пушкинской у входа в пивбар, расположенный в полуподвале, стояла очередь. Насмотревшись по телевизору «Лебединого озера», потянулись за жидким хлебом. Здесь смеялись, но скрипучими голосами.

Дальше, по правую сторону, на задворках конторы в его честь, сидел каменный вождь пролетариата. Подперев кулаком бородку, он смотрел под хвост коню Юрия Долгорукова. Белое пятно голубиного помета на лысине делало его похожим на Горбачева, который, как сообщила вчера радиостанция «Эхо Москвы», отсиживался в Форосе, ждал реакцию масс. Если кликнуть на лысине Ленина «мышкой», наверное, ответил бы: «Empty» [1] . Поэтому и такой спокойный, что пустой. Зато Юрий Долгорукий казался разозленным. Игрушечно-сердитым. Из-за сине-зеленого цвета памятника чудилось, что слеплен он из пластилина, а потом подправлен ножом, чтоб казался острее и, значит, страшнее. Не очень-то и получилось. Только уши у коня торчали боевито, грозились боднуть красную с белыми разводами мэрию. Около нее, словно защищая от всадника, столпилось столько милиционеров, что здание казалось опоясанным серо-синей лентой. Правой рукой князь показывал то ли в сторону американского посольства – путь к бегству, то ли в сторону российского Белого дома, где, по слухам, кучковались те, кто нахавался коммунизма под завязку.

На улице Горького было непривычно мало людей, и витрины магазинов казались пустыми. Такое впечатление, что народ в очередной раз запасся солью и спичками. Даже у «Интуриста» не было ни проституток, ни нищих, ни милиции. Несколько иностранцев, беспрерывно улыбаясь, как жизнерадостные рахиты, осторожно фотографировали танки и автобусы с солдатами. Зря стремничали, ведь солдаты, расплющив носы о стекла автобусов, пялились на них с не меньшим любопытством и только. Были солдаты в обычной, не парадной, форме и без оружия. Многие из них попали в столицу впервые и никак не могли прийти в себя от многообразия увиденного, такого непохожего на тоскливую, тупую однообразность казармы. Танкисты сидели на броне, болтали с зеваками, а офицер подсаживал на танк карапуза лет трех. А ведь прикажут – и начнет палить из этого танка по этому карапузу. Это не саперными лопатками, как в Тбилиси, это легче, потому что не видишь глаза жертвы.

Перед гостиницей «Москва» человек тридцать, истерично-скандальных, сорванными голосами что-то орали перед жидкой цепью милиции. Казалось, что изо ртов демонстрантов вылетают не слова, а комки пены, как из только что налитого бокала пива, если на «шапку» резко дунуть. Стражи порядка выглядели усталыми и безобидными, если и шевелились, то для того, чтобы уклониться от брызг. На их лицах читалось: «Ребята, ну, чо вы от нас хотите?! Служба у нас такая, что прикажут, то и делаем. Не трогайте нас – и мы вас не тронем». Настораживало количество старших офицеров – не меньше десятка, – стоявших на крыльце гостиницы. Они ухмылялись, будто видели что-то очень забавное.

В подземном переходе эхо шагов требовательно металось между стенами, наслаивалось на новое, подпитывало его, не желая исчезать, превращалось в однотонный гул. Сквозь гул с трудом пробивалась грустная мелодия «Одинокого пастуха», которую исполнял на черной с серебристыми блямбами трубе длинноволосый юноша в очках, сидящий на корточках у стены. От этой мелодии становилось печально до слез. Создавалось впечатление, что именно здесь и сейчас хоронят только народившуюся демократию. Картонная коробка из-под обуви была полна. На поминки подавали щедро.

Вот еще одна дверь, более массивная и лакированная, будто вырубленная из красно-коричневого мрамора, и с полуметровой бронзовой ручкой, надраенной до золотого блеска, как бы символизирующего фальшивость всего, что находится в этом четырехэтажном здании с высокими, но словно насупленными окнами. Зато звонок был маленький. Черная кнопочка терялась в дверном косяке. Не верилось, что именно из-за нее в вахтерской раздается надсадный вой, напоминающий воздушную тревогу из фильмов о войне. Вой стремительно разлетался по этажам, находил и будил в любом кабинете. К стене над входом прилеплены три серые барельефа бородатых мужиков. Все трое нерусские, хотя крайнего справа породила эта земля и, как бы пеняя на себя за ошибку, до сих пор не приняла его останки. Несмотря на благодушно-мудрствующий вид, троица напоминала сытых цепных псов, готовых в любой миг пустить кровку даже ради самого этого процесса.