Степан Кольчугин. Книга вторая

— Айда, пошли! — задохнувшись, проговорил Сергей и, стремительно поднявшись, начал одеваться.

Он подтянул сапоги, повыше поднял пояс, оправил складки гимнастерки, вложил в рукав поданную Матроскиным увольнительную записку, аккуратно, двумя руками, надел фуражку с франтовски опущенными краями и, весело покосившись на Сомова, спросил:

— Пошли, что ли?

Писарь с удовольствием оглядывал Сергея, ему хотелось пойти к Дудлеру в компании с пострадавшим за правду вольноопределяющимся. Он был полон мелкого и жгучего тщеславия, которое властно правило миллионами людей — торговок, инженеров, генералов, лавочников, солдат, писателей, ученых, — тщеславия, которому нет дела до того, благородны ли, умны ли, добры ли поступки человека; тщеславия, которому важно в крошечной капсюльке своей жизни покичиться перед людьми, предъявить микроскопические признаки условного превосходства. Это условное часто служило людям целью жизни. Писарю Матроскину хотелось показать кладовщику интендантского склада Тушкевичу, что напрасно тот кичится своим знакомством с вестовым начальника гарнизона: он, Матроскин, понимал, что «вольнопер» в качестве приятеля тоже немалый козырь.

Они шагали по темной улице, полной грязи. Движение требовало такого напряжения, что они шли молча, тратя все силы на то, чтобы не упасть, угадать в темноте петляющую тропинку. «Вот он, поход христолюбивого воинства», — подумал Сергей.

Наконец он увидел вдали свет, подобный мерцанию звезды. Это было заведение Дудлера.

Широкоплечий старик еврей встретил их в прихожей. Бедная лампочка освещала шинели, висевшие вдоль стен; они казались в полумраке телами повешенных.

— В номера? — спросил старик.

— Зачем в номера, — в обчую, — весело ответил писарь.

В «обчей» бледный полнотелый человек играл на пианино; народу в комнате было много, большей частью солдаты. Они сидели вдоль стен, курили, степенно переговаривались между собой, кашляя, прикрывали рот рукой, а когда сплевывали, аккуратно растирали плевок сапогом. Посреди комнаты танцевали несколько пар: женщины с женщинами. Они все были толсты и некрасивы — местечковые проститутки со скучными лицами. Точно для того, чтобы их по ошибке не приняли за пожилых хозяек и лавочниц, они наляпали себе на щеки круги румянца. Движения их были неловки, лица выражали обидчивость и важность. Казалось удивительным, что писарь, пренебрегая солидным поведением женщин, ощупывал их, произнося при этом непристойности. Все с восхищением поглядывали на него. Он вел себя с легкостью настоящего светского человека и притом не был пьян.

В углу позади пианино вздымалась крутая деревянная лестница с перилами, ведущая на второй этаж. По ней поднимались мужчины и женщины; ступени поскрипывали под тяжестью солдатских сапог. Некоторые, спустившись вниз, не шли к выходу, а усаживались, посмеивались, переглядывались с приятелями.

— Выбрали? — громко спросил писарь.

Сергей смутился и быстро поднялся с места, пошел навстречу первой попавшейся ему на глаза женщине. Хотя он знал, что нет ничего почетного в звании завсегдатая дудлеровского заведения, ему не хотелось, чтобы посетители заметили в нем новичка...

Тысячи мелочей врезались ему в память: койки, по-больничному стоящие в верхней комнате, занавески между койками, солдатское одеяло, казарменный запах сапог и махорки. Лишь лица женщины он не запомнил.

Он спустился вниз и уселся на скамью, поджидая писаря, не испытывая ни ужаса, ни угрызения совести, ни желания плакать — всего того, что, судя по книгам, должны испытывать интеллигентные юноши, посетившие публичный дом.

На утренней поверке он стоял с тяжелой головой, мрачный, насупившийся. Моросил дождик; нельзя было различить шинели пятого человека — серый цвет сукна сливался с предутренней осенней темнотой. Лица солдат казались бледными, неясными пятнами.

«Вот выйти из равнения и пойти», — подумал Сергей. Но ему не хотелось никуда идти.

VII

Этот день пришел внезапно, хотя все ожидали его.

Уже несколько раз производились такие предварительные ученья: в походном порядке вся учебная команда выходила из ворот казармы и двигалась к городу. Лица унтеров были загадочны и насмешливы; солдаты гадали: всерьез ли, ученье ли? Но на этот раз все сразу поняли, что гонят на фронт. Это видно было по тому, как обозные подводы подъехали к складам, по тому, что каптер пробежал по опустевшей казарме и вдруг, воровски оглянувшись, нагнулся над печкой и, скорчив зверскую рожу, выломал чугунную колосниковую решетку.

Во дворе производили построение и расчет. Унтеры подравнивали ряды, потряхивали за пояса солдат, исправляя их недостаточно воинский вид, тихими, «змеиными» голосами произносили внушения.

Офицеры, собравшись у дверей канцелярии, разговаривали и смеялись, словно не на них смотрели сотни зорких солдатских, все подмечавших глаз. Солдаты видели, что офицеры курят беспрерывно и все поглядывают на дорогу.