Степан Кольчугин. Книга вторая

Они сели в кабинете, в покойные кресла; прохладный ветерок шевелил нависший над окнами дикий виноград, листья блестели, освещенные электричеством, словно смоченные дождем. Афанасий принес на подносе две бутылки вина, смешную глиняную бутылку с минеральной водой, которую пил Николай Дмитриевич; он поставил на круглый столик коробку сигар, пепельницу. Все, казалось, располагало к интересной и долгой беседе двух обрадованных встречей людей. И вместо разносторонней покойной беседы, которую они ожидали, зная каждый силу своего ума и уважая и ценя ум собеседника, у них чуть ли не с первых слов возник неприятный спор. Разговор пошел о предстоящей европейской войне.

— Оставьте, оставьте, — говорил Сабанский, — какая там миссия «объединения славян»; славянам начхать на нас. Болгары с упоением торгуют с Австрией, сербы презирают наши товары. «Продамента» и «Продауголь») блестяще провалились на Балканах, хотя господин Коковцев бог весть что сделал, чтобы мы показали товар лицом. И Царьград, и турецкое иго — все это выдумали старые психопатки; черносливом и свининой турки мешают сербам торговать! Я сам не хочу продавать рельсы Болгарии, я бессилен конкурировать с Европой. Меня пошлина спасает: сорок пять копеек на пуд чугуна, который всего-то в Германии сорок копеек стоит. Я свои рельсы продам Персии. И так же «Продауголь» смотрит. Нам выйти надо из завязывающейся борьбы, в которую нас Франция влечет. Нам нужно, как барон Розен говорит, всегда видеть перед собой великую миссию России на Востоке: Персия, Монголия, Индия и, если уж на то пошло, Китай — вот куда должна смотреть Россия.

— Вы не правы, — говорил Николай Дмитриевич, — величие России немыслимо без проливов, открывающих наш выход в мир; это второе окно в Европу, и мы его прорубим. Моральная высота нашего государства не может терпеть, чтобы Австрия угнетала славян, чтобы Оттоманская империя издевалась над славянством. И мы сильны, у нас честный союз с Францией, мы горды этим союзом.

— Николай Дмитриевич, — сказал желчно Сабанский, — что с вами? Вы со мной говорите языком... — он на мгновение запнулся и, улыбнувшись, добавил: — простите меня, высочайшего манифеста, а я привык, разговаривая с вами, слышать большого и умнейшего инженера.

И после этого они заспорили желчно, злобно, не понимая друг друга: один говорил о силе и славе Российской империи, которую нужно беречь; другой смеялся над бездарностью министров финансов и торговли, говорил о близорукой политике правительства, о разложении при дворе.

— Вы, я — вот кто должен быть возле царя, — говорил Сабанский, — а он окружил себя старцами да монашками. Вот посмотрите: начнется война — кто будет нужен царю? Все эти Серафимы да Григории с мощами и обителями, или я со своими сталелитейными цехами, или вы с пироксилином и бездымными порохами? Инженеры, промышленники должны быть лучшими советниками царя, а не камергеры и старые пудели-сенаторы и не святые старцы. Государыня ездит из обители в обитель, а она должна заводы посещать.

Сабанский не остался ужинать, уехал недовольный, холодно простившись с Николаем Дмитриевичем. Левашевский совсем разволновался. Многое, что говорил Сабанский, казалось ему правильным. Его самого часто мучили мысли об увлечении царя религией; он слышал конфиденциальные тревожные рассказы про сибирского мужика, приближенного ко двору, ставшего чуть ли не советником императрицы.

Он велел постелить себе в кабинете, — возобновились уже несколько месяцев назад исчезнувшие боли в печени, на сердце было тяжело, томили смутные, беспокойные мысли. Предстояла бессонница. Негромко постучав, вошел Афанасий.

— Ваше превосходительство, — сказал он, — телеграмма.

«Вот следующая Неприятность», — злорадно подумал Николай Дмитриевич, беря с подноса телеграмму. Телеграмма была от жены. У матери оказался ложный припадок, жена в день подачи телеграммы выехала обратно в Киев.

— Принесите мне поужинать, — сказал он.

Но когда Афанасий вошел в кабинет, держа поднос на руке, Николай Дмитриевич уже спал.

Хотя Марья Дмитриевна провела в Киеве около полутора месяцев, а затем еще дважды приезжала, она не виделась ни с матерью, ни с братом, дав себе слово не встречаться с ними, пока Сергей не выйдет на свободу.

XXV