Степан Кольчугин. Книга вторая

А я, сознаюсь тебе, и сегодня недоумеваю, почему молодая девушка пошла за меня, сорокачетырехлетнего человека, засушенного военной инженерией, курящего много папирос, с сединой в волосах. И сознаюсь, Маруся, мне грустно и страшно. Все кажется, Лида мне скажет однажды: ошиблась, виновата...»

Письмо было длинное, написано немного насмешливо, с неловкостью за себя, с грустью.

Марью Дмитриевну письмо тронуло, она всегда жалела одинокого брата; казалось, что он увлекается своей деятельностью, лишь чтобы забыть про одиночество, поменьше проводить время в молчаливом особняке, в обществе старухи матери, которую оба они не любили.

Она пошла поделиться с доктором новостью, но, как всегда, доктор враждебно встретил то, что исходит из киевского особняка.

— Ну что ж удивительного, пора уж, слава богу. В деревне в его годы внуков имеют, — насмешливо сказал доктор и добавил: — А что касается профессора Береговецкого, то, ты меня прости, это на всю Россию известный черносотенец и негодяй.

Марья Дмитриевна сказала:

— Меня интересует душевное состояние Николая, а не политические убеждения его тестя.

Весь день она писала большое письмо брату, несколько раз начинала плакать, перечитывая отдельные места.

После возвращения Натальи с почты сели обедать. Доктор рассказал про пожар на руднике госпожи Ланиной, той, которая сама спускалась в мужских сапогах в шахту, замахивалась на забойщиков, ругала матерными словами штейгеров.

— Но женщина всегда останется женщиной, — смеясь, сказал Петр Михайлович. — Мне недавно Штейгер Солодовник рассказывал: замазали глиной пласт в забое и сказали ей, что пласт исчез, — у них это сброс, перевал называется. Она спустилась, пощупала глину, поверила. Женщина-то не сообразила, что в свите пород сланец! Ну, а эти молодцы отковыряли глину и получили премию от владелицы, да еще на воображаемые работы по проходке квершлага рублей четыреста. Солодовник говорит, она от ярости плакала, когда узнала, и собственноручно выбрасывала их вещи из окон, в полчаса приказала убраться. А сегодня посмотрела бы на нее — кругом вой, плач, угрозы. Три трупа лежат перед надшахтным зданием, а Ланина хочет, чтобы смена спустилась. Тоже ведь бабья жадность, неразумная какая-то! Я ей прямо сказал: «Будь владельцем этой шахты мужчина, я бы сказал, что он ведет себя как негодяй».

Марья Дмитриевна с удивлением и страхом слушала мужа. Она много знала о жестокой и страшной жизни, шедшей вокруг ее дома. Но весь этот день она была поглощена прошлым, вспоминала семейные истории о счастливых и несчастных браках, думала о молодой жене Николая Дмитриевича, вспоминала Италию, где девушкой жила с матерью, вдруг вспомнила худого смуглого студента-англичанина, ухаживавшего за ней; они вместе ездили кататься по морю. Он был из старинной и знатной семьи. Мать все спрашивала, не сделал ли он Марье Дмитриевне предложения. Она скрыла от матери, что отказала ему. Сейчас, отрываясь от письма, она представляла себе, как, в платье с тяжелым шлейфом, едет на прием к королеве, как она возвращается в свой замок в закрытой карете. И замок, и лакеи в бакенбардах, и парк были такими, какими описывались они в романах; и слова возникли из прочитанных книг: можжевельник, вереск, бук. Она декламировала по-английски, и ей казалось, что она прохаживается по прохладному залу с темным дубовым потолком и тоскует по далекой России, по имению с открытой светлой террасой, по высокому берегу реки, по ветряной мельнице на голом холме.

И обычный, будничный рассказ внезапно поразил ее. Она всматривалась в лицо мужа и думала:

«Что же это такое? Вот вся жизнь. А где же красота ее? Может быть, надо жалеть?»

«А Сережа?» — спросила она себя, и сердце ее заполнилось теплом. Нет, раз есть Сережа, милый Сережа, застенчивый, умный Сережа, не могло быть ошибки. И грубость его была ведь случайна, она исчезнет. Марья Дмитриевна сказала вслух:

— А Сережа?

Доктор удивленно посмотрел на нее и рассмеялся.

Вечером принесли телеграмму.

— Вероятно, от Николая, приглашение, — сказала Марья Дмитриевна.

Телеграмма была от Анны Михайловны: «Сережа арестован двадцать восьмого Киеве».

Марья Дмитриевна прочла телеграмму, встала, поправила волосы и сказала:

— Ну вот, Петя, ты ужинай один, я сейчас уезжаю в Киев.

Губы у нее вдруг стали тонкими, лицо спокойным, даже немного надменным. Она быстро укладывала чемодан и говорила Петру Михайловичу:

— Я тотчас же тебе обо всем подробно напишу. Работай, не забывай ужинать. Наталья все знает, ты ей лишь выдавай пять рублей на день.

Он ходил большими шагами по комнате и повторял:

— Ах, боже мой, ведь он нужен русской науке. Неужели жандармы погубят его?

Через несколько минут под окном раздалось негромкое цоканье копыт — пароконная пролетка подкатила к дому.

Плачущая Наталья вынесла чемодан. Надо было спешить, чтобы поспеть в Ясиноватую на скорый поезд. Доктор провожал жену.

Прежде чем выйти из дому, уже в пальто и в шляпах, они задержались на мгновение в передней.

Она взяла его руку и тихо сказала:

— Что ж, друг мой, вот наш мальчик и стал взрослым.