Степан Кольчугин. Книга вторая

В день отъезда он условился встретиться на квартире у рабочего-арсенальца Лопущенко с двумя членами комитета. Он шел пустынной улицей по Печерску, дорога его лежала мимо крепости, где жандармы держали особо важных политических преступников; там же содержались совершившие преступления офицеры и солдаты. Высокая стена, сложенная из мелкого светлого кирпича, поднималась почти до верхнего этажа длинного тюремного здания. Вдоль стены медленно ходил часовой. День был жаркий, Бахмутский шел в полосе тени, падавшей на дорогу от крепостной стены. Он шел не торопясь, словно медлил вновь выйти на горячую, нагретую солнцем дорогу. Вдруг в покойной знойной тишине дня раздалась песня. Бахмутский невольно поглядел вверх. Но под высокой крепостной стеной нельзя было увидеть певца, тянувшего знакомые Бахмутскому слова тюремной песни:

Было все тихо, уж улица спала,
Тихо на небе луна усмехалась,
Снег под полозьями тихо скрипел,
Мертво-спокойный жандарм сидел...

Бахмутский замедлил шаги, но часовой крикнул ему:

— Проходи там!

Во внутреннем дворе протяжно крикнул часовой:

— Эй, от окон, стрелять буду!

Но певец так же спокойно, печально, точно не к нему относилось предостережение, продолжал неторопливо выводить:

Воля святая, прощай, дорогая,
Долго не видеть тебя мне, родная,
Вот уж темнеют ворота тюрьмы.
Стой, брат возница! Дома уж мы...

Бахмутский вышел на пустырь, поросший желтой мятой травой, и остановился; горячий воздух струился над пыльной землей, кричал кузнечик. С пустыря видны были верхние окошечки в решетках, бледные лица арестантов. И слова тоскливой песни не нарушали этого сонного, жаркого покоя.

Будут идти так года за годами,
Буду забыт я друзьями, врагами,
Будут других уж в тюрьму провожать,
Я ж, брат возница, буду все ждать.

Песня оборвалась.

И снова сонная, жаркая тишина вокруг.

— Эй, там, проходи! — крикнул тревожно Бахмутскому наружный часовой, дойдя до угла крепостной стены.

Бахмутский повернулся и пошел. А за его спиной запело несколько голосов:

...Разогнет народ спину,
Рухнут оковы, рассеется мгла.
Рухнет и с ними эта тюрьма!

Это был на редкость жаркий день для начала сентября. Куры, обычно купающиеся в горячем песке, стояли в жидкой тени, угнетенные жарой; собаки, откинув хвосты, плоско лежали возле ворот; в открытых окнах маленьких домиков не слышались голоса, — видно, обитатели, разморенные жарой, дремали; улицы были пустынны, редкие прохожие брели, ища тени, вдоль заборов и стен домов. Один лишь Бахмутский шел крупными, сильными шагами посередине мостовой. Звук его шагов, тревожных, скорых, казался очень странным среди этого сонного покоя, и белая пыль дымилась следом за ним.

Тяжелые мысли владели Бахмутский. Мучительно больно было думать о товарищах, попавших в лапы охранки. Давило беспокойство о судьбе организации, тревожно стучали в голове мысли о нарушенных связях, явках. Вспоминались милые лица товарищей рабочих, с которыми он беседовал в ту ночь, когда начались аресты. Они условились вновь встретиться, но теперь встреча эта не состоится, надолго придется расстаться. Думал он с болью и печалью о жене и детях.

Вечером сын Лопущенко, Микола, перевез Бахмутского на своей лодке через Днепр. Купола Лавры блестели на солнце, Киев стоял на горе прекрасный, как дворец. Бахмутский уехал, не простившись с женой и дочерью, — он знал, что за домом Анны Михайловны ведут наблюдение. Урчала и мягко хлюпала вода,, которую выжимала из-под плоского своего дна лодка. Микола, неторопливо гребя, говорил:

— В ничь вас батько наказав одного нэ пускать, — мы костэрчика развэдэм, я рыбки наловлю, уху зварю, — я з собою и пэрэць, и силь, и лаврового лыста взяв; утром поснидаетэ добрэ и пойдэтэ соби.

Ветерок охлаждал горящее, потное лицо. Бахмутскому стало грустно. Казалось, что слова печальной арестантской песни звучали в ушах. Бахмутский тряхнул головой и сказал:

— Да, Микола, чуден Днепр при тихой погоде.

XXIII

Утром Марья Дмитриевна получила письмо от брата. Николай Дмитриевич писал: «Можешь поздравить меня, женился. Мама ничего не говорит мне, но по сдержанности ее и по особой пышности (знаешь, когда она говорит только по-французски и только о тетке Дарье) я понимаю, что она недовольна. Да и понятно: жена моя — дочь профессора Военно-медицинской академии Никиты Антоновича Береговецкого, человека широко образованного, но не могущего блеснуть знатностью происхождения. Маме, видно, все это неприятно; она произносит имя и отчество жены так бережно, тщательно, точно иностранные слова, которые боится перепутать: «Лидия Никитишна». И на лице ее следы недоумения; почему я женился так неудачно?