Степан Кольчугин. Книга вторая

До последней минуты Марья Дмитриевна хлопотала, собирая сына. Волнений и споров было множество. Как всегда в таких случаях, Сережа отказывался брать с собой еду, говоря, что будет покупать на станциях помидоры, молоко и пироги, а Марья Дмитриевна, горячась, возражала, что это верный способ заболеть дизентерией или брюшным тифом, и увязывала в большой пакет бутерброды, жареную курицу в белой хрустящей бумаге с прозрачными окошечками от жира.

— Не нужно мне носков, я буду ходить босиком, не нужно белья, — я ведь буду в купальных штанишках, не нужно ничего. Главное, чтобы не было лишнего багажа! — говорил Сергей.

Но Марья Дмитриевна, не слушая его, укладывала в корзинку теплую суконную тужурку — на случай, если в июльскую жару на побережье Черного моря выдастся холодный, ветреный день.

Он вошел в свою комнату,, надел фуражку, взял на руки шинель и блаженно проговорил:

— Ох, как хорошо!

И правда, все было хорошо: он выполнил поручение Бахмутского, он помирился с отцом, в его корзине лежали замечательные книги, он ехал к морю, к Олесе. Он до этого времени не понимал, что влюблен в нее!

«Надо радоваться, — подумал он, — ведь все это неповторимо, скоро уже старость, смерть... Вот предстоит радость — сесть на извозчика, ехать степью, потом услышать гудок приближающегося паровоза, выйти на вокзале в Ростове-на-Дону, ехать туннелями к морю! А сейчас я как перед нетронутой чашей, полной до краев, и, моя?ет быть, самые сладкие минуты именно теперь, когда я даже не на извозчике».

Мать позвала его.

— Сережа! Куда же ты пропал, ехать пора, — сказала она, когда он вошел в столовую, — извозчик уже заходил.

— Ну, спасибо за все, — сказал Сергей. — До свиданья, мамочка. — Он подошел к ней, чтобы обнять ее, и проговорил: — Ты уж не сердись, родная, не нужно, я ведь так люблю тебя.

Но она не дала обнять себя.

— Не нужно, Сережа, — сказала она.

— То есть что, почему? — растерявшись, спросил он.

— Не будем объясняться, это лишнее.

Одно мгновение Сергей стоял в нерешительности. Он чувствовал за ее холодным тоном большую боль и даже подумал: «Надо бы остаться на два-три дня, пока маме не станет легко». Но и секундная мысль о том, чтобы снова отложить отъезд, испугала его.

— Не нужно огорчаться, поверь мне, — поспешно и невпопад сказал он.

Она молча, внимательно смотрела сыну в глаза. Сергею казалось, что мать читает его мысли, понимает все, кроме одного, очень важного, все решающего: ему двадцать лет, и впереди у него горе, болезни, потери, а вот в это лето он счастлив, и должно его первое счастье беречь и уважать. Непонимание этого сердило его, и он сказал:

— Ну что ж.

Дворник Петр вынес корзину. Наталья сказала:

— Счастливого пути вам, Сереженька.

Он сунул ей заранее данный ему матерью серебряный рубль и пощупал второй, тоже заранее данный Марьей Дмитриевной для Петра. А через десять минут Сергей уже не думал ни о матери, ни об отце, забыл про Наталью и Петра, точно они и не жили никогда на свете. Кончились последние городские домики, пролетка внезапно перестала дребезжать и подскакивать, съехала на пухлую от пыли дорогу. Сразу стало тихо, теплый ветер пахнул в лицо. Солнце шло к закату пышно и неторопливо. Заунывно завыли шахтные сирены, к ним присоединился _ далекий гул заводского гудка. Вскоре совсем стемнело, и в сумерках в разные стороны поползли, колеблясь, огоньки шахтерских ламп. Они густо, медленно скатывались по холму, на котором находилась шахта, а по степи рассыпались отдельными яркими точками.

Ветер умолк.

«Все это пройдет, промелькнет стремительно, и этот вечер вспомнится мне в старости, как чудо. И нет силы остановить, сохранить все это навек, — думал Сергей. — Почему так прекрасен и пышен закат? Почему так ярки осенние цветы и так богат красками сентябрьский лес? У людей старость серая, нерадостная, в болезнях, в мутном зрении. Впрочем, это чушь, — для деревьев оранжевые и пурпурные листья так же тяжелы, как для стариков болезни...»

Взошла луна, и в степи все посветлело, стало необычным, точно пролетка тихо и незаметно въехала в другую, таинственную страну. Все приобрело при странном свете холодного желтого зеркала другой облик: и телеграфные столбы, и домик под невысоким холмом, окруженный темно-синими деревьями, и светлая дорога в темных берегах травы. Сергей сидел неподвижно, широко открыв глаза. Вдруг извозчик, повернувшись к нему, показал на далекие, мутные огоньки и сказал:

— Ось воно, Ясиновата.

В Ясиноватой пришлось ожидать опоздавшего поезда пять часов. Какой-то сонный человек в пыльнике, сидевший рядом с Сергеем, сказал:

— Вот двадцать лет я работаю в Донецком бассейне и из них шестнадцать — ожидал пересадки на Ясиноватой.

Сергею стало скучно, он эту поговорку слышал десятки раз, еще ребенком. Он пересел за соседний стол и заказал себе пива. И тотчас к нему подсел старик в синей технической фуражке и сразу же сказал:

— Да, господин студент, вот я двадцать лет работаю на донецких рудниках и из них шестнадцать ожидаю пересадки на Ясиноватой.