Степан Кольчугин. Книга вторая

— Уважаемый Сергей Петрович, господин студент университета святого Владимира, знаменитый ученый и политический деятель, — проговорил торжественно док- -тор, — прежде чем ругать папашу, земского лекаря и провинциала, вы бы научились самостоятельно на хлеб зарабатывать, хотя рублик заработали бы. А то штанишки папа покупает, за право учения папа платит, на побережье сейчас поедете с барышнями говорить об умном на папашины деньги. Вот и естественно, папа после этого оказывается человеком с мелкими принципами. Мне вас нужно кормить, где уж мне крупные принципы иметь!

Он с торжеством увидел на худом лице сына выражение боли и растерянности. Но через мгновение жалость к Сергею, к его худой шее, узкой груди, отцовское горькое виноватое чувство к болезненному сыну охватило его. «Не горбись, сынок, да я тебя не то что на Черное море — в Каир, в Италию, если понадобится, с радостью отправлю, не горбись, сынок», — хотелось сказать ему, и, чтобы не сказать этого, он пробормотал:

— Так-то, господин дурак, — и пошел из столовой тяжелыми шагами.

Марья Дмитриевна поглядела на Сергея и испугалась — столько злобы было в его лице. Чужое лицо!

— Сереженька, — быстро сказала она, — то, что папа говорил, очень нехорошо, грубо, но, ради бога, не забывай, как он тебя любит, как он верит в тебя, гордится тобой. Он на днях, когда получил твое письмо, ночью мне говорил: «Мне кажется все в жизни, что я делал, напрасным, прошедшим без следа, и только одно у меня осталось — Сережа, его судьба, его жизнь». А как он гордился и радовался, узнав, что профессор Косоногов тебе сказал: «У вас ум настоящего ученого». Он читал это письмо всем знакомым, и Наталье, и своему фельдшеру в больнице. И сейчас он мучается у себя в кабинете и все готов отдать, лишь бы помириться с тобой. Ты никогда не должен забывать этого, Сережа, Слышишь?

Сергей пожал плечами,

— Сереженька, не нужно так, отец и мать — самые близкие тебе люди.

— Мамочка, я все знаю, — плачущим голосом сказал он, — все знаю — и что это «die sch"one, lang gesuchte Liebe», и что им «не забыть своих детей, как не поднять плакучей иве своих...» каких-то там ветвей, все, все мне известно, но оставьте меня в покое...

Он взглянул на ее лицо, на ее вдруг заплакавшие глаза и впервые за эти пять дней искренне сказал:

— Мама!

Но Марья Дмитриевна, подняв руку, с силой, которой Сергей боялся и которую не понимал, строго и холодно сказала:

— Довольно. Если мы оба тебе в тягость и раздражаем тебя, уезжай сегодня и не приезжай хоть пять лет. Слышишь, собирай вещи и сегодня же уезжай в эту Криницу. А эти слова я тебе не забуду до могилы, Сережа.

— Мамочка, да что за чушь...

— Довольно, — сказала она.

Мать всегда была обращена к Сергею своей добротой, заботой, она всегда жертвовала для него многим. Он считал естественным, когда она защищала его от отца, утешала его, отдавала ему свой шоколад или персики за обедом. Внезапно он ощутил строгую силу ее души, и это смутило его; так, верно, пугает щенка сила матери, переставшей быть доброй и заботливой.

Он ушел к себе в комнату.

«Боже мой, какая тоска! — думал он. — Зачем мне вся эта сложность, зачем эти сцены? Пусть я даже виноват, свинья, но пока я здесь, этот собачий Виктор Воронец...» И его охватило волнение, одышка, сердцебиение при мысли, что проклятый политехник с Олесей сейчас на пляже, вдали от всех, в купальных костюмах, и что он смотрит на ее ноги, на ее грудь молча, внимательно, долго, как смотрит араб, торгующий живым товаром.

— Уф... — говорил он.

А за пакетом никто не приходил. Это усиливало тревогу Сергея. Он ощупывал каждый раз пакет на боку, как больной опухоль. Сколько же он должен ждать? А если за бумагами совсем не придут? Неужели у Бахмутского не было другого способа передать эти злосчастные бумаги? Ведь дни идут, идут.

Он сел за стол и принялся сочинять письмо Олесе. Он знал, что не пошлет этого письма, но писал, волнуясь и тратя много душевной силы:

«Милая Олеся, я все время думаю о Вас. Я стараюсь вспомнить Ваше лицо и не могу. Вы зовете меня, и я знаю, чувствую всем своим существом, что должен поехать, мне душно, днем и ночью я мучаюсь. Я стал невыносимо раздражителен. Сегодня я оскорбил близких и дорогих мне, — отец ушел к себе в кабинет с растерянным, страдающим лицом, мать плакала; я взбудоражен, так мучительно хочу к морю. И все же, видимо, нам не придется с Вами увидеться в этом году, а может быть, И всю жизнь. Вы, вероятно, понимаете, о чем идет речь. Опасное и ответственное поручение, дело моей души и чести, лежит на мне. Может быть, все кончится благополучно л я через три дня буду вблизи Вас, а может, еще сегодня вечером...»

Он начал второе письмо:

«Милый Виктор, уходя в мир каменных стен, решеток, протяжных свистков часовых, этапов, поверок, мне хочется пожелать Вам — будьте счастливы с Олесей...»

Потом он составлял третье письмо: