Мишка Пахарь, навалившись грудью на стол, ударил Степана по плечу и сказал:
— Слышь, Степка, вот выпьем, пойдем в орлянку играть, а потом в город пойдем, на Первую, ладно?
— Ладно, ладно, — отвечал Степан.
— Правильно, в чем дело, рабочий желает погулять, — медленно, немного заикаясь, говорил Мишка, подражая интонациям отца.
Лобанов громко объяснил, глядя на соседей:
— Обещал бабе своей прямо домой пойти, ну а с этой получки да со штрафами этими все равно не хватит. А раз такая досада, почему не сходить в пивную?
— Правильно, в чем дело, рабочий желает погулять, — медленно, как во сне, повторял Мишка Пахарь, внимательно всматриваясь в лица соседей.
Он искал повода к драке, до которой пьяный был охоч; все знали это, и когда Мишка тяжелым взглядом остановился на Лобанове, тот поспешно подтвердил:
— Правильно, раз рабочий хочет погулять… — И Мишка снисходительно кивнул.
Затейщиков, работавший раньше глеевщиком на шахте, рассказывал:
— Был у нас штейгер один, Вадим Петрович; вот был человек, вроде Воловика, ну прямо спасения от него никакого. Маленький такой, невидный из себя, но вредный, прямо какое-то удивление. Знаешь, в шахте спать народ любит; притомленный человек, ну и уснул. Вот он их и ловил, спящих. И что делал — ей-богу, не вру: возьмет палочку, вымажет в…, его в шахте много, ну вот и мажет по губам, а потом ногой поддаст, кричит: «Вставай скорей, мед по губам течет!» Ей-богу, не вру, я тому самовидец.
— Убить его надо было… Верно, Степка, надо было убить? — сказал Мишка Пахарь, глядя тяжелыми, пьяными глазами в лицо Кольчугину.
— Ты постой, я расскажу, — перебил Затейщиков. — Я все расскажу, ты, пожалуйста, не беспокойся, я расскажу, вот все расскажу. Конечно, решили его извести. Что только ни делали — не изводится никак. Лаву завалили, сами чуть не пропали, а он вылез. Инструмент роняли сверху — ничего ему, и все злей делается, ей-богу, озверел прямо; он уж понимал, конечно.
Затейщиков улыбнулся во всю ширь своего большого лица и продолжал:
— Вот был у нас там квершлажок, узкий-узкий… Качали по нем добычу с нижнего горизонта. Крутой квершлаг и узкий — беда! Идет вагончик — прямо за стойки цепляет. Тут, конечно, условились: как пойдет Вадим Петрович снизу, на коренную, плитовые сразу сигнал дадут: идет, значит, и сверху от лебедки пустят орла — вагон дикий, без каната; сорвался — и все. А им не разминуться никак.
— Ловко, — сказал Лобанов.
— Конечно, ловко, да ты слушай! Дождались, сигналят снизу: пошел Вадим Петрович по квершлагу. Ну, значит, пускай! Переглянулись, подводим вагончик, а лебедчик там был старичок. «Подожди, говорит, ребята, он услышит, что загремело, и обратно побежит, пускай повыше поднимется».
— Ловко, — снова, сказал Лобанов.
— Конечно, ловко. Орла, знаешь, как слышно? На всю шахту гремит. Вот стоим, ждем, тихо! И не смотрим друг на дружку… но тихо! Тут старичок лебедчик, аккуратный старик такой, рукой показывает: пустить время… Ну и пустили… Пошел сперва тихо, потом как загудит… стойки рвет! Мы стоим, слушаем. Потом стихло. Подошли к квершлагу, смотрим — черный-черный, ну, знаешь, шахта. Стоим, молчим. Лебедчик слушал, слушал, перекрестился: «Ну, слава богу, извели». И только он. сказал, слышим, шумит в квершлаге — идет человек кверху. Я думал, помру, испугался: идет покойник! Стали, стоим. И, понимаешь, вылез, сукин сын, страшный, губы дрожат, руки трясутся. Посмотрел на нас, дикой такой весь, и пошел по коренной. А мы тоже стоим и молчим. Он, оказывается, как услышал орла, за верхние стойки уцепился руками, ногами и подтянулся, а орел под ним пролетел. Вот какое дело…
— Ловко, — сказал Лобанов и сокрушенно покачал головой.
— Так и ушел? Но надо было ждать, дурак этот лебедчик, сразу пускать надо было, — сердито и трезво сказал Пахарь.
— А мы почем знали. Мы ведь как лучше хотели, — оправдываясь, сказал Затейщиков.
— Дурак ты. Я бы пустил — не ушел бы, — сказал Пахарь и добавил: — Ничего, еще посмотрим, кто кого оштрафует. На домне тоже можно, получше вашего орла.
Все быстро поглядели на него, но он повернулся к Затейщикову и сказал:
— Ну что, кинем?
— Жалко мне твоих денег, — ухмыляясь, сказал Затейщиков.
— Постой, успеешь, — сказал Степан и спросил: — Что ж, он так и остался, штейгер?
Затейщиков махнул рукой и сказал:
— Куда там остался! Он, говорят, болел после этого, месяц целый лежал. А потом подался с этой шахты, и слуху не стало.
В пивную вошел водопроводный рабочий Дубогрыз, широкий мужчина с большой квадратной головой и глазами внимательными и неподвижными, как у кота.
Он всегда ругался матерными словами и произносил их в таком непомерном количестве, что даже Затейщикову становилось в его присутствии душно.
Он подсел к чугунщикам, и ему налили водки. Выпив, он обтер усы, пожевал кусок розоватой воблы, покрытой белой соляной изморозью, и назидательно сказал: