Степан Кольчугин. Книга первая

— Вот спасыби. Ей-бо, правда, на смитныке всю ночь лэжала, сёгодня тыльки закопалы, — говорил Петр, пряча рубль в широкий карман штанов.

— Я верю, верю, — торопливо сказала Марья Дмитриевна и ушла в комнаты.

Петр подмигнул в сторону ушедшей Марьи Дмитриевны, лицо его покрылось множеством морщин, глаза исчезли, словно в волнах.

— Спасыби Пэтру, пожалив сэстру, а то було б дивною помэрла, — сказал он и заговорил стихами, такими неприличными, что женщины переглянулись.

Он попробовал было прижать Наталью к сундуку, но Наталья закричала высоким, истеричным голосом:

— Уйди, черт, уйди, неумытый, жених носатый, бес! — и оттолкнула его от себя.

— Чи вы бачилы? — удивленно спросил Петр. — Яка скажена женщина!

— Уйди, обманщик, — тихо сказала Наталья.

— Да я нэ до тэбе прийшов, а до нэи прийшов, — сказал Петр и повернулся к Кольчугиной.

Его маленькие глаза на мгновение остановились на широких плечах Кольчугиной, на ее сильных руках с голубыми жилками, на крепкой белой шее, и он, полный внезапного и совершенно искреннего восхищения, сказал:

— О, о цэ мэни вары!

Он хотел приблизиться к ней, но темные, недобрые глаза Ольги глянули на него так мрачно, что он остановился.

— Нэхай з вамы бис живэ, — сказал он и, плюнув, ушел из кухни.

Наталья стояла, опустив руки.

Она, всхлипывая, рассказала, что у Петра какие-то особенные, бесовские глаза, он этими глазами уже испортил жизнь всем прислугам на Первой линии. Обещает жениться, а к самому жена приехала — старая патлатая чертовка, привезла двоих детей, а трое еще в деревне остались.

— Такого беса только и отравить крысиной отравой, — сказала она.

Весь день Наталья сердилась, что приходится бегать к парадной двери на звонки, ругала докторских больных:

— Все ходят, так сдохнуть не могут.

А Ольга работала без передышки, и гора мокрого отстиранного белья выросла под самый потолок. Работая, она думала о Наталье, о докторше. Ей понравилась эта грустная простая женщина, и недолгий разговор с ней казался Ольге приятным и интересным. Слушая воркотню расстроенной Натальи, она усмехалась и думала: «Лишь бы сыны здоровы были, со Степаном бы ничего не случилось». А другие робкие мысли спорили с этими, и она удивлялась, откуда берется такая ненасытность в душе.

Совсем уже стемнело, когда Ольга, развесив на чердаке белье, собралась домой. Она отдала Наталье ключ от чердака и вышла на улицу. Ольга оглянулась на докторский дом. У окна сидела докторша; должно быть, поезд опоздал, гости не приехали. Лица Марьи Дмитриевны в полумраке нельзя было хорошо разглядеть, но Ольге показалось, что докторша печальна. Навстречу Ольге шли рабочие из поселка гулять на Первую линию.

— Тетя Оля, — окликнули ее.

Она узнала Верку, пахаревскую дочку. Плечистая, грудастая, она шла под руку с подругами, такими же взрослыми, как и она. «С ума я сошла, что ли! — подумала про себя Ольга. — Девчонки-то как повырастали, гуляют уже…»

Когда она пришла домой, Павел встретил ее ревом.

— Да, обещала меня с собой взять, а ушла сама, я еще не проснулся даже. Обманула, какая!

— Завтра пойдешь со мной, не кричи только, — сказала Ольга, — а будешь кричать, не возьму тебя и завтра.

Степан сидел за столом, подперев голову кулаками, и читал книжку. Дед Платон сонным голосом спросил с печки:

— Марфы не видела? С утра ушла.

— Любовник у нее, верно, есть; бабенка молодая очень, — сказала Ольга.

Ее рассердило, что старший сын не поздоровался с ней, не поднял даже головы, когда она вошла.

«Работает, зачем я ему, — подумала Ольга. — А состарюсь — погонит меня. Женится скоро. Пока себя кормлю — хорошо, а сил не станет — уйдет. Вот не спросит, где была. Другой бы раньше пришел, самовар бы поставил, — мать ведь с работы…»

— Степа, обедал ты? — она.

Степан поднял голову, посмотрел на мать. Глаза у него были веселые.

— Чего? — не понимая вопроса, переспросил он и вдруг улыбнулся.

«Ишь белозубый», — подумала Ольга и тоже против воли улыбнулась.

Марфа вернулась домой трезвая, бледная. Не поглядев на Ольгу, разбудила мужа, крикнула испуганным голосом:

— Продала я инструменты. И напильники, и пилы, и молот продала, и наковальню ту продала. Помнишь, Степка, что мы на той наковальне отковывали? Все продала! Чисто!

Ее ужасало, что инструменты, гордость ее, сила ее, попали к неумелому мастеру; он их все испортит, погнет, иступит, сломает. Ведь у каждого инструмента своя природа, особенность. Один напильник любил, чтобы его брали левой рукой, другой, упрямый, подчинялся, если нажимать им сильно, третий — чуть сильней нажмешь, бастовал и ни в какую. Пила слушалась, если ее вначале пускали легко, а под конец нужно было «тиснуть ее до низу», а иначе плохо работала. У каждой отверточки своя повадка, привычка к медному или железному шурупу. Молот и тот имел свою деликатность: надо было его подхватывать снизу и бить им со стороны, иначе он не показывал всей своей силы. Сколько плохих, неверных вещей сделает дурак, неумелый мастер этими милыми, разумными и тонкими инструментами! А каково самой Марфе ходить только по печному делу! Она ведь и слесарь и токарь. А остались ей только кирпич да глина.