Степан Кольчугин. Книга первая

— Вы что ж, голодом меня уговорились заморить? Так, что ли, по-вашему выходит? Я тебе сколько раз говорил — вези меня в больницу.

Утром Степан проснулся, чувствуя все ту же большую усталость, она точно в кости вошла. Мать уже поднялась с постели.

— Я вчера уговорилась кольцо продать. Сегодня мяса принесу, щей наварим, жаркое сготовлю… — сказала она.

Он натягивал сапоги, поглядывал на худое лицо матери, думал о городских приятелях, звавших его в Мариуполь. Они рассказывали о море, о легкой, веселой жизни в порту, они даже брались купить ему билет на свои деньги.

Сказать ей? Нет, зачем, с места напишет. Он вышел из дому на дорогу, уверенный, что уже расстался с заводом и что нет ему больше дела до страшной работы у доменных печей. У перекрестка Степан остановился. Великое множество людей шло по дороге, она не вмещала их, и многие, спеша, почти бежали по вытоптанной лаптями и сапогами степи. Степан смотрел на сутулые спины рабочих, на домны, на мерцающие колеса над шахтным копром. Думал ли он о матери, об отце, похороненном по ту сторону заводского вала, вспомнил ли Василия Гомонова, почувствовал ли великую силу, которая влекла его к этим огням и тысячам людей с суровыми серыми лицами, быстро проходивших мимо него? Долго он простоял на перекрестке, и когда в третий раз заревел заводской гудок, Степан пошел по своей дороге, все ускоряя шаги, обгоняя шагавших рядом с ним людей.

II

Чугунщики сразу заметили, что Степан в цехе робеет и не может долго стоять спиной к домне.

На второй же день скуластый, с могучими плечами парень, который всегда смеялся, подошел сзади к Степану и изо всех сил ударил чугунной чушкой по листу волнистого железа.

— Беги! — сквозь грохот железа услышал Степан.

Ему показалось, что у домны выпал бок и масса чугуна и шлака валится на головы рабочих. Подхватив лом, он кинулся бежать через литейный двор. Хохот чугунщиков остановил его. Даже в этот миг растерянности и смущения Степана поразила необычность веселья на запачканных лицах. Смеялись все — сам первый горновой Мьята, «таинственный старик», смеялся.

— Ломик все-таки захватил, — кричали чугунщики, помирая от смеха.

Через два часа, перед самым пуском плавки, когда волнение охватило и Абрама Ксенофонтовича и Мьяту — они вместе поругивали газового Мастера, — с литейного двора послышался отчаянный крик: «Спасайся!» — и мимо Степана пробежал человек, размахивая руками.

Степан бросился бежать, споткнулся на ступенях литейного двора, едва удержался на ногах и тремя прыжками очутился на железнодорожных путях. Сверху на него глядели чугунщики, приседая от хохота, и замасленный машинист, подвезший к плавке шлаковые ковши, кричал, протискиваясь, в свое окошечко:

— Как заяц. Ей-богу, аж уши прижались!

Степан вернулся на литейный двор, опустив голову, тяжело дыша от злобы и стыда.

— Слышь, Митюха, ты не серчай, — сказал удивленный парень со всегда полуоткрытым ртом, как буква «о», — ведь ребята все беспокоятся, как бы тебя не повредило!

— Иди! — крикнул Степан дрожащим голосом.

Все эти люди привлекали его, это был его мир. Но ему хотелось каждому чугунщику набить морду — такую обиду чувствовал он. Степан даже не знал их имен и, только наблюдая за ними, различал их так: один всегда смеялся, второй все время ругался, третий всему удивлялся, четвертый, пожилой, все время кряхтел и божился, что работа не по силам, а пятый молчал и хмурился. Был еще Мишка Пахарь, и Степан видел, что он по-прежнему ничего не боялся, лез в самый огонь, с бледным, сумасшедшим лицом, и легко приходил в ярость.

Когда чугунщики травили Кольчугина, Мишка Пахарь усмехался, а после, увидя приближавшегося Степана, отвернулся, очевидно не желая идти против товарищества. Степан спросил у него:

— Мишка, чего это они?

Пахарь посмотрел светлыми глазами ему в лицо и раздельно ответил:

— Что я тебе?

— Человек ты дешевый, — сказал Степан, — я думал, ты товарищ.

— Не плачь надо мной, — ответил Пахарь и, точно выжидая, продолжал смотреть Степану в глаза.

Степан отошел.

— Ладно, посмотрим, ладно, — говорил Степан про себя, но теперь он уже не жалел, что не пошел в город, — упорное и злое чувство охватило его.

Исподлобья поглядывая на работавших рядом людей, он не чувствовал себя потерянным и одиноким.

— Ладно, посмотрим, ладно, — повторял он.

Пожилой, всегда вздыхавший чугунщик пробежал мимо него и, оглянувшись, остановился. Он приблизил к Степану свое изуродованное лицо, покрытое крупными розовыми пятнами оспы, меж которых росла клочковатая борода, и сказал:

— Ничего, парень, ничего. Я вот тоже терплю.

Степан на мгновение поднял голову и, посмотрев на добрые мокрые губы, маленькие младенчески мутные глаза чугунщика, ответил:

— Я что, только зачем они это…

Он чувствовал, как тепло человеческой доброты коснулось его, и ему сделалось хуже на душе, тоскливей.

— Вот, вот, — сказал чугунщик, — ты терпи. Работа-то какая, вот люди от нее такие и становятся.

— Эй, Емелько, Сапог, чего ты там? — крикнул Мьята.