Степь

Утро было похоже на тусклые сумерки, потому что всюду был дым. Отец сказал, что дым закончится, когда мы уедем в степь, где гореть нечему, поэтому там дыма нет, сказал отец.

Я проснулась от тряски и тяжелых гудков. Всю ночь в духоте и дыме мой сон был прерывистым и муторным: я то проваливалась в темноту, то резко просыпалась от звука мотора парковавшихся фур. Еще засветло меня разбудил лай местных дворняг, я вылезла из спальника и посмотрела в окно: собаки собрались у границы стоянки и провожали небольшой корейский грузовик, в кузове которого стоял десяток белых барашков. Бараны пахли и блеяли, редкие для этих мест звук и запах взволновали дворняг. Назойливая бензиновая муха садилась мне на лодыжку, и каждая ее лапка противно прилипала к коже. От жары все тело стало липким, я то накрывалась простыней, то откидывала ее.

Отец проснулся около пяти, выкурил две сигареты и почистил зубы, затем достал газовую горелку, подогрел воды и заварил в большую кружку крепкого чая при помощи ситечка из нержавейки. Если бы на кружке не было ручки, я бы решила, что отец пьет чай из суповой тарелки. Изнутри его дорожная кружка была в белесых и коричневых полосах жесткого налета от воды и чайных красителей. Он наполнял кружку до краев и ждал, пока чай подстынет, a потом пил, прищурив оба глаза, кряхтя и поцокивая от удовольствия. На его лбу тут же проступали прозрачные капельки пота, и короткие волосы у лба слипались.

Отец допил чай и сложил все в пищевой ящик между пассажирским и водительским сиденьями. Перед тем как завестись, он достал из нагрудного кармана свой затертый телефон Samsung, проверил входящие сообщения и отправил SMS Раисе. Там же, в кармане, он нашел старую зубочистку и разжевал ее кончик: зубам было приятно впиваться во что-то твердое и податливое, в деснах щекотало. Затем он достал размягченную зубочистку изо рта и погрузил ее в ноздрю, пощекотав в ней, он с удовольствием чихнул и вытер лицо дорожным полотенцем. Он завел машину и вывел ее со стоянки. На выезде он махнул старому официанту, курившему под зонтиком в красном пластиковом кресле, и нажал на сигнал, чтобы попрощаться и поблагодарить хозяев и соседей за недельную стоянку и ночлег.

Отец загнал фуру в большой производственный склад. В брезентовых верхонках и запасных штанах он расчехлил кузов и откинул борт, началась погрузка. Мне было велено не вылезать из машины, и я чувствовала, как прицеп у меня за спиной проседает под тяжестью трубы. Я прислушивалась к гулу, отражавшемуся от складских стен, где шумела техника и тяжело лязгало железо. Мужские голоса вырывались из общего звука, слов разобрать было невозможно, но можно было понять по интонации: грузят не туда и недостаточно, кладут плохо и с прорехами, а значит, мало получится уложить или в пути труба испортится от качки. Я курила и складывала окурки в пустую пачку. Шум склада поглощал все, что в него попадало. Нельзя было читать или размышлять о чем-то, не связанном с этим местом. Здесь можно было быть и все. Я смотрела на блоки с трубами и бетонными плитами в десятке метров от себя, a потом перевела взгляд на въезд в склад, во дворе склада в своем порядке стояли все те же трубы и бетон. Здесь все было одинаковым, жестким и пыльным.

Мне было скучно.

Погрузка длилась три часа.

Мы ехали сквозь белый дым, и чем ближе мы продвигались к Москве, тем плотнее он становился. Я знала лесные пожары по жизни в Сибири, но города там строили с учетом розы ветров, поэтому дым до города не доходил, как не доходил до города и дым от заводских труб. Иногда пару дней пахло прелой переработанной целлюлозой. Но это совсем не то.

Дороги Центральной России все в зелени, ну ты и без меня знаешь. Мягкое черное полотно разворачивается между лиственными лесами и полями. На каждом часу то с одного, то с другого края тулятся полуразрушенные деревни. И у дорог стоят скамейки с молоком, соленьями, рыбой и сезонными овощами. Старухи продают что у них есть.

Я знаю это слово «тулиться» еще с Сибири. Отец ездил в командировки в Иркутск и заодно возил меня на каникулы. В Тулюшке, говорил он, остановимся на обед. Тулюшкой, говорил отец, деревня называется потому, что она притулилась у дороги. Я любила обедать в придорожных кафе. Кафе были редким развлечением в дороге. Дорога, ты же знаешь, – это не простое время. Дорогу нужно уметь терпеть и принимать. Потому что дорога не терпит тревоги и спешки. Дорога любит, когда ее вбирают в себя без мыслей о месте, откуда едут, и без мечт о месте прибытия. Дорога любит себя, дорога тебя в себя превращает.