Степь

Вечером мы ели в кафе на въезде на стоянку. Отец заказал себе бозбаш, он сказал, что, если кафе держат азербайджанцы, нужно заказывать именно бозбаш: в глубокой пиале лежала картофелина, половина морковки, луковица и большой кусок баранины на кости. И это все, спросила я. Да, ответил он, главное здесь бульон. Бульон был красный и густой от жира, в нем плавали зеленые веточки укропа. Отец ел громко, шипя и кряхтя, дул на картофелину и стучал ложкой о дно, когда загребал остатки бульона. На его коричневом лбу с тремя продольными складками выступила испарина. Отец ел внимательно, с тяжелым наслаждением, с каким и следует есть мясной суп, а доев, поболтал пластиковой палочкой в одноразовом стаканчике, но кофе еще не остыл, и он пока не решился его пить.

Закурив, отец посмотрел на меня. Он смотрел на меня долго, медленно продвигая взгляд от линии волос до кончика подбородка. Ты похожа на мать, сказал отец. И на тебя, ответила я. Мне было неловко от такого прямого взгляда. Я не понимала, как я могу реагировать на него, и поэтому напряженно хохотнула. Чем ты занимаешься, спросил отец. Я ответила, что работаю в кофейне, по утрам готовлю кофе офисным служащим и студентам. Я указала на его стаканчик: не такой, как у тебя, другой, с помощью специального оборудования. Да, ответил отец, я пару раз видел кофемашины в гостиницах. Если честно, продолжил он, не вижу разницы. Разница большая, проговорила я. Но говорить о кофе мне не хотелось, и я продолжила. Еще я пишу стихи. Стихи? Отец наклонил голову и выпятил обе губы. То есть ты поэт?.. Типа того. То есть ты можешь написать про меня, и про моего Братана, и про нашу дорогу? Теоретически могу, ответила я. Отец потрогал стаканчик, кофе все еще был горячий. Отец опустил руки на стол, в правой между пальцами дымила сигарета. Ведь это непросто – быть поэтом, c подозрением посмотрел он на меня. Чтобы быть поэтом, нужно иметь особенный талант, нужно быть певцом. Он наклонил голову и посмотрел на меня исподлобья. Как ты думаешь, есть у тебя особенный талант? Мне стало совсем неловко от простоты, с которой он говорил со мной о поэзии. Он говорил со мной о поэзии так, словно она была обыденной вещью. Я не знаю, как ответить на твой вопрос, сказала я. Ведь талант – это очень сложное понятие. Нет, ответил отец, я думаю, все очень просто. Его либо нет, либо он есть. Вот Максим Горький был великим писателем, певцом босяков, бродяг и нищих. Если ты решишься быть писателем и поэтом, то должна быть как он, не меньше. Ведь все просто, ты дочь босяка и дальнобойщика, значит, ты должна писать о нас.

Его громкий голос и уверенная интонация привлекли внимание сидящих за соседними столиками. Дальнобойщики и работники кафе наблюдали за нами. Есть у тебя с собой стихи, спросил он. Давай, покажи, что там у тебя. Мне стало не по себе, но я отпила кофе из стаканчика и ответила, что у меня есть видеозапись моих чтений на телефоне. Покажи, попросил отец. Я встала и подвинула красный пластиковый стул к нему, села рядом и достала из сумки цветную Nokia с камерой. В одной из папок я нашла видеозапись чтения стихов и включила. Отец слушал, нависая над телефоном слышащим ухом. Испарина от супа сошла, он слушал внимательно, медленно моргая и приоткрыв рот. Когда видео закончилось, он посмотрел на меня лукаво, прищурив один глаз. Разве это стихи, спросил он. Да, это современная поэзия, ответила я. Ну пусть будут стихи, раз ты так считаешь, ответил он. И, отпив кофе, посмотрел на меня вопросительно: знаешь такой анекдот про чукчу-поэта? Нет, не знаю. Чукча, спросили его, в чем загадка твоей песни, а он ответил: что вижу, то пою. Вот и ты так же. Что видишь, то поешь. Я убрала телефон и спросила его, что тогда петь, если не то, что видишь? Отец, довольный моим ответом, сыто засмеялся.

Мы вышли из-под зонтиков кафе, и он посмотрел вверх. Жалко, сказал он, дым этот все закрыл, звезд не видно. Я тоже посмотрела наверх, дым мерцал, и от него было светло. Отец спустил с тягача канистру с водой, мы умылись и почистили зубы. В салоне он включил желтую лампочку на потолке и развернул газету. Беспокойные мухи летали под потолком и садились то на его бритую голову, то на предплечья, и он привычным движением сгонял их. Я играла в «змейку» на телефоне. К девяти вечера ему позвонила Раиса, и он велел ложиться спать. Завтра в пять погрузка, сказал он, еще до базы ехать пятьдесят километров. Я залезла в спальник. В нем было душно и не хватало места, чтобы распрямить ноги, отец же забрался на верхнюю полку и сразу уснул. Слева, cовсем близко, зашумел мотор, в окнo потянуло выхлопными газами, и красный MAN аккуратно откатился назад. Он освободил обзор, и я смотрела на светящиеся изнутри зонтики дальнобойного кафе. Оно не гасло до утра. Фуры одна за другой въезжали и выезжали со стоянки, их рокот мешал и без того тревожному сну, а от душного дыма было сложно дышать.

Ночью отец проснулся, пошарил в нагрудном кармане висящей у изголовья рубашки и лежа закурил.

13