Степь

Теперь я сидела без кондиционера. Чего я только не вытворяла: я накладывала компрессы, вымачивала рубашку в холодной воде и носила мокрой, пока она не высохнет. Я работала на унитазе рядом с наполненной холодной водой ванной, но не сдавалась. Я собиралась написать о поломке ровно в тот момент, когда опущу ключ от квартиры в почтовый ящик. Да и что говорить, если интернет в анапской квартире еле работал и, когда я по What’s app’у попросила хозяйку изменить тариф, она предложила мне открыть шкаф, в котором стоит модем. На участие хозяев временных квартир я никогда не рассчитывала.

Когда что-то решаешь, оно никогда не получается. Я приехала в Астрахань, чтобы провести расследование смерти отца. Я хотела сходить в морг и местный СПИД-центр, но в самый последний момент, уже в Шереметьево, поняла, что забыла свидетельство о рождении, а без него меня никто и слушать бы не стал, разве ты не знаешь, как здесь. И что мне оставалось делать? Вместо СПИД-центра и морга я пошла в Музей Велимира Хлебникова читать материалы его сестры Веры, поехала в дельту в поселок Трудфронт, в котором жил мой дед-рыбак, долго бродила по городу и пошла на кладбище на могилу отца. По пути я делала заметки о степи.

Я прошла по улице, где лет десять назад жила у отца. Я так и не нашла дома: маленькой двухкомнатной избы с бетонной пристройкой и пластиковыми окнами. Несколько домов по улице Чехова были похожи на этот дом с темной маленькой комнатой, где я горько мастурбировала между чтением фрагментов ранних греческих философов и «Истории глаза». Отсюда я уходила в мутную астраханскую жару смотреть через Волгу. Где-то здесь отец ставил пыльную фуру, чтобы отдать своей сожительнице Илоне грязные постельное белье и рабочую одежду. Я прошла алкомаркет, где мы покупали холодное разливное пиво и кукурузные палочки для внучки Илоны. Плотный воздух в нем вращал коричневую спираль липкой мухоловки. Все было пропитано жаром и тяжелым душным сном. В алкомаркете пахло протухшим мясом, а на улице – иссохшей на солнце мочой и нагретым деревом. Тревожная ветка акации шевелит пальцами, и тень от нее синяя. Дальше по улице – церковь, в которой меня крестили. В ней мы ставили свечи за упокой отца. Я не стала входить в нее, после воскресной службы у крыльца собрались молодые женщины с детьми и пожилые мужчины. Все они, переговариваясь, ели жидкую желтую кашу из пластиковых суповых тарелок. Одна увязалась за беременной женщиной и начала толкать в нее пустым одноразовым стаканчиком, чтобы та ей подала. Но женщина отмахнулась и сказала, что Путин ее отблагодарит за приятные пожелания. Беспокойное движение у церкви вызвало у меня старую детскую тревогу. Дед говорил, что если за мной не присматривать, то меня украдут цыгане, потому что у меня белая кожа. Они любят белокожих, говорил дед и наказывал держаться близко, когда идем на рынок или стоим на остановке. Дед любил и берег мою белую кожу от солнца, он ласково называл меня беляночкой и гладил по спине своей сухой рукой с круглыми пальцами. Дед смотрел на меня маленькими светло-серыми глазами и от нежности ко мне даже немного плакал. Я шла по улице, где лет десять назад отец снимал дом задешево. Мир на этой улице бесконечно старел, но люди и травы в нем обновлялись и повторяли сами себя. Так идет бесконечная сельдь на стальном панно Веры Хлебниковой. Живое повторяет само себя и не помнит о гибели.