Стефан Цвейг

В Нью-Йорке в стеклянных витринах самых дорогих магазинов его больше не радовали разноцветные обложки собственных книг, которые тридцать лет назад вдохновляли во время первого путешествия по Америке. Пытаясь хоть чем-то отвлечься от происходящего вокруг, он обговаривал с журналистом Бруно Крейтнером (Bruno Kreitner, 1904–1972) детали проекта создания школьных учебников по немецкой, испанской, французской литературе. С банкиром Зигмундом Варбургом и Хаимом Вейцманом, будущим первым президентом государства Израиль, обсуждал план реализации идеи создания еврейского журнала о культуре (название которого так нигде и не упомянул) в качестве сопротивления грубой пропаганде Геббельса.

В те ужасные недели Стефан писал Генриху Айземану: «Чувствую себя очень усталым и подавленным. Я не знаю, где проведу следующие два месяца, возникают все новые трудности. Идея о том, что война может продолжаться еще в течение нескольких лет, сводит меня с ума. Вы не поверите, но иногда я желаю вернуться в Англию, сесть за стол и продолжить написание моего Бальзака, рукопись которого я оставил в Бате. Я ужасно устал, иногда мне жаль бедную Лотту, ведь она вынуждена наблюдать мою депрессию и печаль. Не думаю, что смогу начать новую жизнь, даже если Гитлер потерпит поражение».

Отвлечься, как всегда, помогала работа. Закончив большую книгу по истории Бразилии, он задумал немного отдохнуть, вступив в интеллектуальную игру, «в которой каждый любопытствующий может испытать свои силы». Зимой 1941 года ему на глаза попалась книга итальянского профессора и географа Альберто Маньяги, с научной точки зрения подробно изучавшего вопрос о происхождении названия «Америка». В ту секунду Цвейг и загорелся стремлением понять счастливое стечение фактов и обстоятельств в этой темной истории. Шаг за шагом, акт за актом с самого начала и до конца проследить комедию ошибок, состоящую из пяти нелепых и случайных действий, приведших безвестного, скромного флорентийского морехода к особому статусу. «До конца третьего акта, как и полагается в настоящей плутовской комедии, Америго Веспуччи представляется героем, он царит на сцене как благороднейший рыцарь без страха и упрека. В четвертом акте рождаются подозрения, и уже непонятно, кто он – герой или обманщик? Пятый, заключительный акт, который разыгрывается уже в наш век, должен привнести еще один, неожиданный подъем, чтобы остроумно завязанный узел начал распутываться и в финале все разрешилось бы ко всеобщему удовлетворению»{411}.

Необходимые источники для изучения столь запутанной темы хранились в библиотеке Йельского университета, что и побудило писателя в середине февраля уехать в Нью-Хейвен, арендовав для себя и Лотты номер в отеле «Taft». Там он работал над «шахматной партией истории со всеми ее ошеломляющими и ошибочными построениями», скрупулезно собирая разрозненные факты о жизни Альберика Веспутия, ученика Птолемея и, самое главное, гуманиста, который никогда «не мучил людей и не разрушал государства, подобно всем другим преступным конкистадорам».

Шарлотта только и поспевала ежедневно набирать на машинке исписанные фиолетовыми чернилами страницы, а он вновь и вновь правил, редактировал отпечатанные «чистовики». Я надеюсь, Стефан не подгадывал собственную смерть под дату ухода из жизни Америго Веспуччи (22 февраля 1512 года), хотя подчеркивал, что родился тот в семье нотариуса «через сто тридцать лет после смерти Данте». В характере Веспуччи Цвейг особенно высоко ценил его добропорядочность и «бескорыстное стремление к открытиям», ликовал, что мореходу не была свойственна ни алчность, ни погоня за деньгами и славой – то, чего писатель сам всю жизнь избегал.

Заканчивая небольшую по объему «повесть об одной исторической ошибке», автор, сам объехавший половину света, с присущим чувством справедливости пояснит: «И все же Америке не следует стыдиться своего имени. Это имя человека честного и смелого, который уже в пятидесятилетнем возрасте трижды пускался в плавание на маленьком суденышке через неведомый океан, как один из тех “безвестных матросов”, сотни которых в ту пору рисковали своей жизнью в опасных приключениях. И, быть может, имя такого среднего человека, одного из безымянной горстки смельчаков, более подходит для обозначения демократической страны, нежели имя какого-нибудь короля или конкистадора, и, конечно же, это более справедливо, чем если бы Америку называли Вест-Индией, или Новой Англией, или Новой Испанией, или Землей Святого Креста. Это смертное имя перенесено в бессмертие не по воле одного человека; то была воля судьбы, которая всегда права, даже если нам кажется, что она поступает несправедливо. Там, где приказывает эта высшая воля, мы должны подчиниться. И мы пользуемся сегодня этим словом, которое придумано по воле слепого случая, в веселой игре, как само собой разумеющимся, единственно мыслимым и единственно правильным – звучным, легкокрылым словом “Америка”»{412}.