Стефан Цвейг

Прискорбно, но даже такие искренние и справедливые слова подлили масла в огонь, еще больше воспламенили жар обвинений в адрес писателя в том, что книга эта – откровенная «заказуха». Что написана она под руководством сверху, по строгому плану главы Департамента печати и пропаганды правительства Бразилии Лореваля Фонтеса и чуть ли не по поручению и пожеланию самого Жетулио Варгаса. Что поделать: во все времена земля полнилась слухами, и слухи эти имели свойство мчаться впереди своих трансляторов. Вот уже почти столетие как книга Цвейга «Бразилия – страна будущего» многократно переиздана и переведена на разные языки, все нелепые обвинения канули в Лету, заслонены масштабом и талантом автора. Кто теперь о них вспомнит? К слову говоря, с претензиями в свой адрес Цвейгу приходилось сталкиваться и раньше. Критические замечания относились и к его литературному стилю, и к методам работы с источниками.

Цвейг по определению не мог знать цитаты Робина Шарма: «Великие лидеры строят себе памятники из камней, которые в них кидают критики», – но всегда иронично и спокойно относился к замечаниям и претензиям. Одни упрекали его в лояльности к власти и политическому режиму (как в случае с книгой о Бразилии). Другие – в отсутствии достоверности, в недостаточной строгости следования документам и неверной трактовке событий при работе над биографиями. Критиковали за излишнюю долю субъективизма, за идеалистический взгляд на взаимодействие человека и общества. Ставили в укор литературный прием «кольцевого повествования», привычку повторения сюжетных линий новелл. При создании типажей и портретных характеристик обвиняли в искаженных философско-исторических представлениях, в дилетантизме, плагиаторстве, в пристрастности, утверждении своей концепции прошлого. Сегодня все эти обвинения, как и фамилии тех, кто их старательно формулировал, забыты, и только многотонный «памятник» в виде все новых переизданий книг Цвейга ежегодно увеличивает, укрепляет, расширяет «пьедестал» его честного имени и славы.

* * *

Тем не менее, как бы Цвейгу ни хотелось жить в иллюзорном мире, мире без войны, возвращаться в Америку ему все-таки предстояло. 23 января 1941 года он совершил с Лоттой авиаперелет из Рио-де-Жанейро в Нью-Йорк, где в аэропорту его встретил Альфред и отвез на машине в британское посольство. Тем же январским утром Фридерика тоже собиралась ехать в посольство Великобритании на Бродвей, и вот как она описывает их случайную встречу: «23 января я пошла вместе с дочерью в английское посольство, чтобы взять необходимые бумаги на багаж, ожидаемый нами из Европы. И вот, когда я выхожу из лифта, – а их было много в холле здания – то прямо перед открывшейся дверью вижу Стефана! В Нью-Йорке, где семь миллионов жителей, мы случайно встретили друг друга. Сама судьба исключала всякую другую возможность, она не воспользовалась ни телеграфом, ни телефоном. Это странное совпадение произвело на нас обоих сильное впечатление».

Поселившись в том же отеле, Цвейг буквально с трудом закрывал дверь из-за натиска толпы посетителей, как страус, пряча голову под подушку и затыкая уши от ночных звонков и телеграмм с просьбами, требованиями, криками о срочной помощи беженцам. Его нервы были расшатаны, психическое состояние катастрофично ухудшалось – настолько, что близкие друзья порой переставали его узнавать. Тому есть печальные свидетельства, например, Клауса Манна, встретившего Цвейга на улицах Манхэттена: «Он шел по Пятой авеню мне навстречу, не сразу, впрочем, меня заметив. Он был “погружен в свои мысли”, как говорится; это, должно быть, были не очень-то веселые мысли и размышления. Светило солнце, улыбалось небо; но не для доброго, старого Стефана, который казался довольно мрачным. Поскольку он полагал, что за ним не наблюдают, он позволил себе расслабиться. Ни следа уже от веселого выражения, которое обычно было присуще ему. Между прочим, был он в то утро небрит, из-за чего лицо его казалось прямо-таки отчужденным и одичалым. Я посмотрел на него – щетинистый подбородок, тускло-угрюмый взгляд – и подумал про себя: ну и ну! Что с ним стряслось? Потом я подошел к нему: “Куда держим путь? И почему так спешно?” Он вздрогнул, как лунатик, услышавший свое имя. Секунду спустя собрался и мог снова улыбаться, болтать, шутить, любезный, оживленный, как всегда, светски вежливый и элегантный, в меру ровный, в меру любезный с венски носовым прононсом и с несомненно “выдающимися пацифистскими убеждениями”. Но дико чужое небритое лицо, которое он мне только что показал, должно ведь было заставить меня задуматься. Я думал: ну и ну! А он был отчаявшимся…»{410}