Статус: в поиске

— Я никогда не научусь готовить, — пожаловалась Мэдди, почти готовая расплакаться.

— Пока ты хороша по части иных супружеских обязанностей, я готов закрыть на это глаза.

Взгляд, которым Макс сопроводил эти слова, не оставлял сомнений в том, что он говорит искренне, но Мэдди вдруг испытала чувство, очень близкое к отчаянию. Конечно, на их сексуальную жизнь пожаловаться было просто невозможно, вот только рано или поздно этот пыл, вероятно, остынет, и что после этого останется между ними — ей было страшно даже предположить.

Появиться на домашнем матче «Скалы» Мэдди решилась далеко не сразу. Но когда она наконец вошла в ту самую ВИП-ложу, где когда-то сидела в джерси Макса белобрысая Барби, испытала чувство огромного удовлетворения. От того, что именно она, Мэдди, занимает теперь это место на законных основаниях. От того, что этот мужчина, защищающий ворота питерского клуба, принадлежит ей одной и об этом отныне все знают. От того, что носит его свитер — тот самый, с запахом пота и побед.

— Вы жена Макса, верно? — обратилась к ней светловолосая женщина, едва стоило Маделин устроиться в соседнем с той кресле.

— Я не говорю по-русски, — улыбнулась она с сожалением, не без труда выговорив единственную фразу, которую знала на чужом языке.

— О, так это замечательно! — обрадовалась собеседница, тут же переходя, к счастью, на английский.

— Простите? — не поняла Мэдди.

— Я как раз хочу подтянуть свой английский, так что вы мне в этом поможете, — расплылась в улыбке женщина и, протянув руку, представилась:

— Ольга Белова, жена вон того медведя под номером семьдесят семь, — кивнула она на площадку.

— Маделин Хан… Маделин Беккер, — поправилась Мэдди, пожимая ладонь Беловой и испытывая неожиданное удовольствие от того, как звучало ее имя в сочетании с фамилией Макса. — Можно просто Мэдди, — добавила она с улыбкой.

— Очень приятно, Мэдди. Вы американка?

— Да. Я жур… Бывшая журналистка, — снова исправилась Маделин.

— Тяжело, наверное, в чужой стране? — поинтересовалась Ольга, и в ее глазах Мэдди прочла понимание, породившее внутри неожиданное желание довериться этой женщине.

Конечно, она не собиралась рассказывать о своих неудачах в кулинарном искусстве, но кое в чем вполне могла признаться новой знакомой.

— Нет, все хорошо… в целом, — ответила Мэдди. — Просто иногда совершенно не знаю, куда себя деть. У меня совсем нет знакомых в России.

— Теперь — есть, — решительно заявила Ольга и тут же перешла на «ты»:

— Кстати, как ты смотришь на то, чтобы помочь мне кое в чем? Я, как и многие жены хоккеистов, занимаюсь по мере возможностей благотворительностью. На днях хочу отвезти в детский дом игрушки и буду очень рада, если ты захочешь ко мне присоединиться.

Мэдди невольно закусила губу. Детский дом… одно только это словосочетание рождало внутри горечь, от которой она так и не сумела избавиться за всю свою жизнь. Ворошить тяжёлые воспоминания — последнее, чего хотелось Мэдди сейчас, в ситуации, когда беспокоиться и без того было о чем. Но та искренность, с которой ей предлагала свою компанию Ольга, помешала Мэдди сказать категоричное «нет».

— С удовольствием, — ответила Мэдди, надеясь, что ее лицо не противоречит сказанным словам.

Визит в детский дом произвел на Маделин впечатление ещё более гнетущее, чем она того ожидала. И дело было даже не в ее собственных воспоминаниях, а в том, какой ужас и боль она испытала, увидев, как живут эти брошенные, никому не нужные дети.

Жизнь в приюте в Небраске не была ни легче, ни лучше, чем здесь, но все же там у детей не было таких затравленных лиц, какие она встретила в этом детском доме. Не было потрескавшихся стен, давно не видевших ремонта, не было затертого до дыр белья. Не было атмосферы, давящей настолько, что даже дышалось с трудом. И если ее саму, точно машину на прокат, часто брали и возвращали обратно приемные семьи, то многие из этих детей вообще не знали, что такое семья. И Мэдди даже не знала, что хуже — сменить множество домов, ни один из которых так и не стал для тебя родным или вообще не знать иного дома, кроме этого учреждения, один только вид которого вызывал нервную дрожь.

Но самым тяжёлым для Мэдди стал момент, когда к ней подбежала маленькая девочка лет четырёх и неожиданно обняла за ноги. Она не понимала, что именно говорил ей ребенок, но слышала умоляющий тон, а затем — плач, когда девочку уводили. И даже оказавшись за пределами детского дома, Мэдди ещё долго не могла избавиться от все еще стоявшего в ушах голоса, полного отчаяния, и от боли, упрямо засевшей в сердце.