Стать японцем

Но настоящим поворотным пунктом в деле переосмысления роли Японии в мире явилась ее победа в войне с Россией. После нее многие в Европе (особенно в дружественной в то время Англии) и в США заговорили о блестящих качествах японского солдата (организованность, выносливость, неприхотливость ит. п.). Кому-то даже стало казаться, что он стал выше ростом. То же самое касается и самого императора Мэйдзи, которому британский военный корреспондент Д. Миллер приписал рост «почти в шесть футов» (т. е. около 180 см, в то время как рост императора равнялся на самом деле 167 см). Японские военачальники тоже стали восприниматься весьма положительно. Один британский наблюдатель отмечал: вице-адмирал Сайто Макото похож на покрытого загаром британского адмирала, а вице-адмирал Идзюин Горо смахивает на Фон Мольке. Другой говорил о сходстве генерала Ноги Марэсукэ с американским генералом Грантом².

Самурай оперировал мечом, символом жертвенности нового времени стало понятие «никудан» — «человек-пуля» (буквально «телесное мясо-пуля»). Роман Сакураи Тадаёси (1879— 1965) с таким названием был издан в 1906 г. — сразу после окончания японско-русской войны. В романе повествуется об осаде японской армией Порт-Артура, во время которой нападавшая сторона понесла огромные потери. Японские офицеры и солдаты бросались в бесконечные атаки под ураганным огнем. Этих смертников автор назвал «людьми-пулями», которые и обеспечили победу Япории. В Европе в это время пацифисты и социалисты использовали термин «пушечное мясо», имевшее сугубо отрицательное значение.

Роман Сакураи приобрел огромную популярность и был переведен на многие языки. Президент США Рузвельт удостоил его самой высокой оценки. Но не за художественные достоинства, а потому, что героизм и жертвенность японцев произвели на него и на весь мир неизгладимое впечатление. Японский солдат никогда не сдавался в плен (сдача в плен в условиях невозможности эффективного сопротивления была совершенно нормальной практикой в европейских армиях того времени), он предпочитал умереть. Понятие «никудан» стало символом отношения японцев к воинской смерти.

В одном из эпизодов романа автор приводит леденящее кровь описание сцены после окончания сражения: «Возвращаясь, мы должны были вновь пройти по этой адовой дороге. Мы снова ступали там, где валялись трупы наших боевых товарищей. Сквозь сгустившуюся тьму мы смотрели на трупы и тела раненых, и это зрелище было ужаснее прежнего. После нас по этой адовой земле безостановочно двигалась наша артиллерия, колеса которой безжалостно переезжали по нашим бесчисленным боевым друзьям. Некоторые из них еще едва дышали, но железные колеса лишали их жизни, эти колеса переезжали раздувшиеся трупы и разрезали их, словно бритва. Месиво из черных рук, огромных ног, белые зубы, закусившие губы, закатившиеся мертвые зрачки, разорванные напополам тела, раздробленные кости, куски мяса, струящаяся кровь, сломанные сабли, раздробленные винтовки...»

Кому-то может показаться, что это описание имеет целью показать ужасы войны и имеет пацифистскую составляющую, но это не так. В последних строках романа Сакураи говорилось: «Битва закончена. Буря стихла. Этот мир куплен ценой благородной крови героев. Гора Люйшунь когда-нибудь сровняется с землей, река Ляодун когда-нибудь пересохнет. Но тела, пожертвованные великому императору во время великой битвы, но жизни, отданные родине, но верноподданническая доблесть офицеров и солдат будут вечно сиять в светлой истории будущего, эти героические души будут в течение десяти тысяч поколений-правлений оберегать ослепительный подъем японского солнца»⁴.

То есть автор (сам потерявший на фронте руку) призывал японцев принести в жертву свое тело (или хотя бы его фрагмент), добровольно расстаться с ним, что должно было, по его мысли, обеспечить освободившейся от тела душе достойное посмертное существование. Разумеется, при условии, что жертва будет принесена «правильному» богу. Тело подлежит фрагментированию, расчленению и уничтожению, потому что на самом-то деле оно не имеет никакой «настоящей» ценности. Жертвенность, готовность к телесным страданиям и расставанию с телом стали осмысляться как родовые и уникальные черты японского народа.