Старые долги

Старик уже утратил тот молодцевато-бойкий вид, с которым, прошествовав по институтскому коридору, появился в кабинете Василия Васильевича. Сухие складки, сбегающие с лица на шею, набрякли, отчего она заметно раздулась, придавая облику шефа недвусмысленное выражение грозной сосредоточенности, готовности в любой миг сделать опасный выпад. Василий Васильевич, зная отношение к себе шефа, прекрасно понимал его положение. Что и говорить, мало радости присутствовать при торжестве человека, которого много лет терпишь лишь по необходимости! Но он столь же хорошо знал, что личное отношение имеет свои пределы, если речь идет о важных делах: чем дело серьезнее, тем меньше пределы. К тому же торжество Соловьева хотя бы отчасти должно было разделяться самим шефом: как ученый он всю жизнь готовил то, что произошло на днях в институте; как лицо официальное тем более имел прямое отношение к работе ярцевских энтузиастов. Так что Василия Васильевича не смутила грозная сосредоточенность шефа. Зато Старик, впервые не сумев совладать с собой, выразил открыто свои чувства, разговаривая с Соловьевым, и это значило, что шеф наконец принимает его всерьез.

Все же Василий Васильевич несколько сбавил тон. Он особо отметил заслуги своих коллег-помощников Билибина и Юрчикова и вовремя, едва ученая беседа вновь сменилась административной прозой, поспешил вернуться в прежнее состояние. Как ученый, творец, он, возможно, приближался теперь к уровню, на котором находился Старик, но в служебном отношении находился намного ниже — об этом не следовало забывать.

Полностью в прежнее состояние Василий Васильевич не вернулся, да и не хотел возвращаться. В нем осталось нечто неуловимое от той беседы, словно у осчастливленного, долго домогавшегося взаимности любовника, который по-прежнему полон нежности и преданности, но во взгляде которого уже торжествует удовлетворенная страсть.

— Вы мне не ответили, — осторожно напомнил он шефу. — Новые исследования включать в план?

— Какие же это исследования? Пока лишь игра умов! — раздраженно фыркнул Старик. — Билибинские парадоксики… В высшей степени занятно и в высшей степени непонятно… Это нам знакомо. Нет, дорогой мой, поздравлять вас действительно рано!

Василий Васильевич понимающе усмехнулся. На месте шефа он ответил бы точно так же. Так отвечал он и на своем месте. В этих случаях не следует торопиться, энтузиаст должен вполне прочувствовать: его вдохновенный творческий порыв — фикция, элегантный полет мысли, не более, до тех пор, пока не отданы распоряжения, благодаря которым бесплотная идея становится реальностью.

Наивно было думать, что Старик бросится на радостях обниматься; если Соловьев и рассчитывал сегодня на решающий разговор, то скорее от нетерпения, от желания ускорить естественный ход событий. Он и сейчас не отказался от мысли поторопить их, не дожидаясь, пока шеф соизволит раскачаться. Например, воспользоваться влиянием Олега Ксенофонтовича или подключить редакцию.

Поняв, что от шефа сегодня ничего не добьешься, Соловьев несколько заскучал. Время подходило к трем, вот-вот должен был появиться сотрудник журнала; Василий Васильевич незаметно поглядывал на часы, соображая, как поступить. Можно было попросить корреспондента подождать, но еще лучше подсунуть кого-нибудь шефу вместо себя хотя бы на время, необходимое для беседы с прессой. Самой подходящей, вернее, единственно подходящей заменой был бы Иннокентий Билибин; тут шеф возражать не станет. Заодно пусть они выяснят между собой, что кажется Старику в высшей степени занятным и что в высшей степени непонятным. Сам Василий Васильевич пускаться в теоретический спор не решался.

Извинившись, он на минуту покинул кабинет, чтобы отдать три распоряжения: если появится корреспондент — попросить подождать, срочно вызвать Иннокентия Павловича и принести чаю, до которого шеф, как все знали, был большим охотником. Чай подали почти следом: получилось, что Соловьев только затем и выходил. Билибин тоже скоро явился: наверное, узнал о приезде Старика, иначе не поторопился бы. Едва вошел в кабинет, сказал вместо приветствия:

— Между прочим, тебя корреспондент ждет с утра, а вы тут чаи гоняете.

— Ну уж и с утра. Небось только пришел, — недовольно ответил Соловьев: он не хотел, чтобы шеф знал о сегодняшнем интервью.

Слово не воробей, но, раз уж оно вылетело, Василий Васильевич не стал отступать.

— Впрочем, если вы отпустите меня на полчаса…

И тут Старик, отчужденно сидевший за нетронутым чаем, вдруг произнес очень любезно, обретая утраченное равновесие:

— Несомненно, дорогой Василий Васильевич. Пресса — одна из великих держав, так, кажется?

Настроение у шефа менялось прямо на глазах. Опали набрякшие складки на шее, он семенил по кабинету, без нужды трогая и переставляя сувениры-безделушки на столе и в шкафу, словно бы исполняя какой-то сложный старинный танец и в этом танце постепенно отступая к двери.