Старые долги

С самого начала Калинушкин сомневался в причастности мальчишки ко всей этой истории с цветами; теперь, услышав, какую чушь несет тот, окончательно уверился, что Пашка, как всегда, дает представление. Ожидая конфуза, участковый застыл в одном положении; ему было неудобно, хотелось вытянуть ноги, однако он не шевелился, словно любое его движение могло разрушить тот призрачный фантастический мир, в котором жил сейчас Фетисов-младший. В любую секунду Пашка мог рассмеяться: «Да я пошутил, дяденька!» И думать даже не хотелось, что ожидало Калинушкина в этом случае!

Если бы они находились в комнате одни! А то еще сидел подле начальника знакомый лейтенанту строгий гражданин Соловьев с Лесной, двадцать шесть. И недаром участковый всегда испытывал при нем уставные чувства: начальник, как услышал его фамилию, встал и не садился, пока тот не расположился рядом. И еще сказал: «Полковник Дроздов приказал лично вам доложить о результатах. Пока еще следствие идет».

Калинушкин, на днях душевно беседовавший с Соловьевым в отделении после того, как угадал в нем знакомого в детстве Бубыря, сначала заулыбался, хотел подойти пожать ему руку и, может быть, даже рассказать начальнику, как они вместе утопили у рыбаков лодку, но потом раздумал: давний знакомый, едва участковый встал, отвернулся, будто не узнал. А потом уже, когда Пашка свой спектакль принялся разыгрывать, у Калинушкина совсем иная забота появилась.

— Вот спросите у дяди Саши: не хулиганничаю я, — прохныкал Пашка. — Металлолом наше звено весной больше всех собрало, я один ужас сколько притащил, два дня руки болели…

Пашка опять жалобно потянул носом, вспомнив тот день. Он, точно, тогда наткнулся за продуктовым ларьком на гору железного лома. Правда, когда он последнюю железяку тащил, ведро дырявое, налетели на него пацаны из соседней школы — они с утра эту кучу собирали, — Пашка еле ноги унес. Но об этом сейчас тоже вспоминать не стоило.

— А ты чей, мальчик? — спросил Соловьев.

— Фетисов я. — Пашка обольстительно улыбнулся Василию Васильевичу. — Вы к нам недавно приходили… К отцу, чтобы забор чинить.

— А-а, — пробормотал Василий Васильевич, несколько смущенный, поскольку речь шла о дефицитных железных столбиках, которые доставать нужно было с умом. — Значит, ты Николая Фетисова сын… Как же это? Отец — рабочий человек, золотые руки. Тебе бы пример с него брать…

Калинушкин хмуро кашлянул, не выдержав:

— Закладывает он, Фетисов. Да и вообще… Пример-то не больно…

Василий Васильевич брезгливо сказал:

— Я не это имел в виду. Я о рабочей гордости говорю.

— Ага! — обрадовался Пашка, поняв, что самая неприятная часть разговора осталась позади. — Такой тут гордый заявился. Повесили его!

Калинушкин быстро перебил:

— Не болтай чего не знаешь. Сам он. Под мышки.

— Позвольте! — Василий Васильевич даже привскочил. — Как повесили, когда?

— На Доску повесили, на почетную! — пояснил Пашка. — Так он прямо загордился. Не пьет!

— Вот видите! — воскликнул Соловьев, победно глянув на участкового. — Я думаю, мой маленький сосед понял свою вину. — Он улыбнулся Пашке, и тот в ответ изобразил самую благодарную, трогательно-жалкую улыбку. — Но… — Тут Василий Васильевич вспомнил собственные слова во время недавнего разговора с Иннокентием: «Сегодня цветы, а завтра…» — Но я в общем-то зашел, чтобы напомнить: много еще безобразий у нас. Вот тех шоферов, которые мальчугана научили… Этих надо бы найти и наказать.

Он пожал руку начальнику, почтительно привставшему из-за стола, потрепал Пашку по голове:

— Прощай, Робин Гуд. Надо бы, конечно, и тебя наказать, да принимая во внимание…

Василий Васильевич не договорил, что именно следует принять во внимание: и без того всем было ясно, о чем идет речь. Однако он принимал во внимание совсем иное: с Николаем Фетисовым не стоило портить отношения, тем более что вопрос о дефицитных железных столбиках еще не был решен.

Распрощавшись с Соловьевым, начальник заметно приободрился.

— Чтобы я тебя тут в первый и последний раз видел! Ясно? Брысь! — гаркнул он на Пашку, гаркнул не зло, даже весело, и тот фазу это понял и оценил.

— Большое спасибо за воспитание, — произнес он прочувствованно.

Калинушкин перехватил его в дверях:

— Погоди на улице, домой отвезу.

— Ну, — сказал начальник оживленно, когда Пашка вышел, — развязались мы, Александр Иванович, кажется, с этим делом. Ты на меня небось обиделся?

— Чего уж… — вздохнул Калинушкин.

— Не обижайся! Хуже нет кляуз. А ты недооценил. Мол, пустяки, цветочки. Не нажми я на тебя, эти цветочки ягодки бы горькие дали! Сейчас мы бумагу накатаем в управление — и конец. Садись поближе, закуривай.