Старые долги

Василий Васильевич, смутившись, тотчас отступил; они не заметили его. В эти минуты Соловьев, естественно, ничем не выдал своего смятения; даже оставшись наедине с женой, он не мог решить, как ему следует отнестись к столь неожиданному и неприятному факту. Ему очень не хотелось стать участником пошлой сцены, тем более что многолетний опыт подсказывал: Ирина, верная себе, не станет обороняться, и тогда сцена окажется не только пошлой, но и оскорбительной. Молчать было трудно. Василий Васильевич не предполагал, что его так сильно заденет мысль об измене жены. Теоретически он не раз допускал такую возможность, но одно дело — теория, а другое — конкретная картина, невольным свидетелем которой ему довелось стать. Василий Васильевич и хотел бы сомневаться, да не мог. По собственному опыту знал, как это бывает…

Хотя он по собственному опыту знал, как это бывает, и понимал, что Геннадию вряд ли подходит роль соблазнителя — скорее всего дело обстояло как раз наоборот, — Соловьев вспоминал теперь о нем с раздраженной горечью. Обидно было, что именно сегодня, когда он так искренне переживал случившееся, так испугался за Гену… Как за сына… Обидно и противно.

Но, страдая и сердясь, Василий Васильевич тем не менее мужественно старался не выдать своих чувств; возможно, ему это и удалось бы, если бы Ирина сама ненароком не направила события по их естественному пути. Подошла к мужу, когда тот уже лежал в постели, присела на краешек кровати. В ярком свете лампы-торшера, придвинутого к изголовью, лежали на одеяле ее руки — крепкие руки хирурга, ухоженные, с шелковистой, без морщинок кожей, но уже словно бы неживой, как облегающий без морщинок ногу чулок-паутинка.

Разглядывая их, Ирина спросила грустно:

— Василек… Старая я стала? Скажи правду.

И тут Соловьев не выдержал.

— Да, стареешь, — фальцетом от сильного внутреннего напряжения выкрикнул он, — если уж мальчишек стала соблазнять! Первый признак!

— А, — спокойно отозвалась Ирина, — да, я не подумала.

Дальнейший разговор получился именно таким, каким и представлял его себе Василий Васильевич, — пошлым и оскорбительным. Он говорил все, что полагается говорить в этих случаях уважающему себя мужчине: что целиком отдается работе и семье и, кажется, все — все-е-е! — делает для того, чтобы любые желания жены немедленно исполнялись. Франция, Италия, Скандинавия, европейский круиз — она побывала везде. Машина, прекрасная квартира, театры, приемы, на которые ей уже надоело ходить. И все ей мало…

Если бы Николай Фетисов стоял сейчас под окнами, он сильно бы удивился, услышав разгневанные тирады Соловьева, которые точь-в-точь повторяли обвинения самого Николая в адрес любимой Клавдии, правда по другому поводу и на несколько ином уровне.

Ирина Георгиевна выслушала мужа молча. Он кричал на нее впервые в жизни, и она жалела его, а еще больше себя, понимая, что теперь не сможет встречаться с Геннадием, как раньше. Проще всего было бы оскорбленно отвести подозрения или даже возмущенно прикрикнуть на Василия Васильевича; скорее всего, он только этого и ждал. Однако одна мысль о таком исходе вызвала у Ирины Георгиевны чувство гадливости. И она продолжала молчать, хотя Василий Васильевич все больше возбуждался — не столько от своих слов, сколько от пьянящего чувства превосходства над женой, которое испытал впервые в жизни, правда, по столь неприятной для него причине. Это было нечто новое в их отношениях.

Телефонный звонок прервал их объяснение; Ирина сняла трубку и поспешно, едва были произнесены первые фразы, протянула ее мужу.

— Гражданин Соловьев? — услышал Василий Васильевич. — Из Ярцевского отделения милиции… Тут мы задержали одного. По подозрению. Назвался фараоном египетским, а по документам — Юрчиков Геннадий Иванович. Личность подтвердить можете? Он на вас ссылается.

— А что случилось, собственно? Почему задержали?

— Драка.

— Но при чем тут фараон египетский?

— Нас этот вопрос тоже интересует. Так вы подтверждаете или нет?

— Да, да, конечно! — Василий Васильевич положил трубку. — Вот так, матушка, — сказал он злорадно. — Доездились. Покрутили любовь! В милиции твой дружок!

— Ах, не нужно было отпускать его, — в досаде проговорила Ирина. — Ты поедешь, Вася?

— Я-а?! — задохнулся он от негодования. — Этого еще не хватало!

И Василий Васильевич демонстративно принялся поправлять подушки, устраиваясь на ночь.

Тем не менее через пять минут он уже звонил начальнику милиции — безрезультатно, впрочем, — а через четверть часа ехал в Ярцевск, ругая на чем свет стоит жену, Юрчикова, а больше всего себя за мягкость характера: неприятность, в которую, кажется, попали близкие ему люди, касалась его самого. Он должен был принять все меры, чтобы не оказаться в двусмысленном положении.

В Ярцевском отделении в этот поздний час было довольно спокойно. Лишь у ярко освещенного подъезда двое сержантов аккуратно вынимали из милицейской коляски пьяного; тот никак не мог перекинуть ногу через борт, покрикивал требовательно:

— Поддёрживай, ребята, поддёрживай!