Старые долги

Начальник подтолкнул к Калинушкину пачку сигарет, достал лист бумаги и приготовился писать. Лейтенант смотрел на все приготовления без интереса. Мыслями он был далеко отсюда. Он думал о странной связи, существовавшей между людьми. Каждый вроде бы сам по себе, свою дорогу имеет в жизни… Николай Фетисов, Калинушкин и эти местные, ярцевские ученые, даже Пашка и те шоферы, что останавливались на ночь в поселке и на которых показал мальчишка. И вдруг по пустячному поводу их дороги пересеклись, и хотя дальше опять пойдут они своим путем, а все же чуть-чуть да не тем… У одних, может, на вершок сдвинется, у других побольше. Недавно передачу для школьников смотрел Калинушкин по телевизору про то, как всякие там атомы-молекулы бегают, сталкиваются, свою дорожку меняют. Беспорядочное движение называется. Александр Иванович не поверил; это вон как из села впервой в Москву попадут, так криком кричат, все им беспорядочным представляется: машины мчатся друг на дружку да на людей и люди сталкиваются, под машины лезут…

Из раздумий его вывел веселый голос начальника:

— Напишем так: «С несовершеннолетним Павлом Фетисовым проведена воспитательная беседа, о его проступке сообщено по месту учебы для принятия мер». Пожалуй, штрафануть надо бы родителей, а? Как считаешь, Александр Иванович?

Калинушкин сказал:

— Что хочешь, то и пиши. Все равно.

Наконец-то он устроился поудобнее, на спинку стула откинулся, ноги вытянул с наслаждением: совсем затекли, до мурашек. Закурил.

— Почему «все равно»? — спросил начальник весело, но тут же отшвырнул карандаш и подозрительно уставился на своего подчиненного. — Почему «все равно»?

— А потому что не рвал Павел Фетисов цветы, врет он.

— Зачем врет?

— Да кто его знает, — слукавил Калинушкин, утаив от начальника то, что Фетисов-старший кричал про трешку, которую он дал сыну, чтобы тот помог найти озорников. — Чумной малый. Артист, одним словом.

— Так какого черта ты его притащил? — закричал начальник. — Ну, ты даешь, Калинушкин, — продолжал он удивленно и даже как бы жалобно. — Верни этого артиста! — опять сорвался он на крик, но тут же, сообразив что-то, вытянул руку ладонью вперед, отменяя свое приказание. — Артисты! Что теперь в управление писать? Я тебя спрашиваю, лейтенант!

— Как хотел, так и пиши. Мол, беседа проведена. Про школу ни к чему. На родителей штраф наложить — это можно. Я Фетисова все равно штрафовать хотел. По другой причине.

Начальник неодобрительно засопел и с уважением поглядел на Александра Ивановича.

— Я пойду? — спросил Калинушкин.

— Иди, — разрешил начальник. — Нет, погоди! — вскинулся он. — Ты почему, Александр, моду взял не докладывать? Почему я опять должен о происшествиях от других узнавать?

— Чего еще? — спросил Калинушкин ворчливо, сообразив, что на этот раз серьезных претензий к нему не имеется, поскольку начальник обращался на «ты» и по имени.

— А вот полюбуйся! — Начальник, порывшись в столе, достал бумагу, но лейтенанту не отдал. — Областное управление тебе влепило… как его… словом, благодарность! — он захохотал, очень довольный собой. — «За оперативное вмешательство и помощь, оказанные при спасении жизни…» А почему опять не доложил?

— Это когда? — спросил Александр Иванович. — Зимой? Которая на рельсах поскользнулась?

— Ох, и бестолковый ты! Тут же ясно написано, — начальник потыкал пальцем в бумагу, которую не выпускал из рук: — «…В состоянии душевной депрессии… восемнадцатого июля сего года».

— А-а, — протянул Александр Иванович, вспомнив тот жаркий июльский день, когда он ехал на мотоцикле и увидел толпу возле дома-башни и распаренного, в одних трусах гражданина на перильцах балкона. — Чего докладывать, не спасал я его… Порядок поддерживал. Часы я свои спасал — это точно!

— Докладывай, докладывай.

Александр Иванович принялся рассказывать о том, как по ошибке отдал свои часы и как пришлось потом догонять «санитарку» и отбирать часы обратно. Но чем дальше, тем все больше мрачнел начальник. Подперев кулаками щеки, он печально глядел на Калинушкина и наконец спросил огорченно:

— Вот скажи, почему у тебя все не по-людски получается?

Пожалев, как всегда, о своей откровенности, лейтенант опять потянулся за сигаретой. Не по-людски… Так.

— А если опять жалоба? — спросил начальник. — Это мы с тобой знаем: часы твои, именные… А посторонние что могли подумать? Тем более что больной этот, ты говоришь, кричал: «Грабят! Милиция!» Выходит, значит, милиция грабит! Ну почему ты такой, Александр?

— Какой есть! — ответил Калинушкин, поднимаясь. — Ты мне благодарность объявляешь или взыскание?

Александр Иванович рассердился. Теперь он имел право рассердиться, теперь его голыми руками не возьмешь. Дело с цветами закрыто, и еще благодарность свеженькая. Начальник это прекрасно понимал, поэтому лишь махнул безнадежно рукой, отпуская своего подчиненного, и вновь взялся за карандаш — составлять ответ в управление.

— Кто хоть этот чудик, не написано? — поинтересовался Калинушкин.

— Не наш. Командированный. Три дня только у нас и прожил…