Старая девочка

В три часа ночи Ерошкину домой позвонил Смирнов и сказал, что Ежов только что арестован, в данную минуту его везут на Лубянку. Сам он, Смирнов, говорит от Сталина, по личному распоряжению которого первый допрос Ежова поручен именно ему, Ерошкину. Сталин также просит Ерошкина назначить этот допрос прямо на завтра на девять часов утра. Ежову нельзя дать опомниться. Сам Сталин на этом и на нескольких следующих допросах тоже будет присутствовать, но, чтобы не смущать ни Ерошкина, ни Ежова, сядет за перегородкой, откуда достаточно хорошо и видно все, и слышно. Ерошкин должен допрашивать Ежова точно так, как если бы Сталина рядом не было; это очень и очень важно по двум причинам. Первая: Ежов — человек умный и может догадаться, как обстоит дело, он же, Сталин, этого не хочет; вторая: если Ерошкин станет под него, Сталина, подлаживаться, работать на зрителя, они много ценного могут упустить. “Еще Сталин просит передать вам, — сказал Смирнов, — что вы и дальше будете заниматься делом Веры, соответственно, и Ежова вы должны допрашивать только по поводу сюжетов, напрямую касающихся Радостиной. Остальным займутся другие следователи”.

Всего, что было в жизни Ерошкина за последние два месяца, очевидно, оказалось чересчур много. Позже он любил вспоминать, что сообщение, что завтра в девять часов утра он в присутствии Сталина будет допрашивать своего бывшего наркома, оставило его совершенно равнодушным. Он лишь с тоской подумал, что опять придется перепланировать весь график, отложить бумаги Клеймана, еще дальше перенести свой отъезд из Москвы, получалось, будто кто-то не хочет пускать его в Ярославль к Вере, и ему вдруг в голову пришла странная мысль: а что если так оно и есть, что если в самом деле у Веры есть настолько мощные покровители, что и арест Ежова для них не проблема?

Чем черт не шутит? Возможно, и вправду появились силы, готовые на все, только бы увести страну обратно, и Радостина — их главный козырь. Это было необходимо тщательно обдумать, потому что сейчас то, что происходило вокруг Веры, Ерошкину было напрочь непонятно. Вообще было ничего непонятно. Как она решилась? Как ей пришло это в голову? Кто ей, первой и единственной, позволил пойти этим путем? Кто столько времени закрывал на ее исход глаза и отпустил Веру так далеко, что теперь непонятно, можно ли вообще ее остановить? Неужели, с печалью думал Ерошкин, маятник просто качнулся в другую сторону, и теперь те, кто за то, чтобы вернуться назад, — сильнее? Они пока не вышли из подполья, но власть у них, и решение, которое ими принято, — окончательное. Размышляя об этом, Ерошкин не мог избавиться от кощунственной мысли: не сам ли Сталин все это возглавляет, не он ли главный покровитель Веры; больше того, не он ли, все обдумав и рассчитав заранее, дал приказ расстрелять Иосифа Берга, тем самым направив Веру на этот путь?

К сожалению, из этого следовал только один и совсем не приятный вывод. Останавливать Ерошкину надо не Веру, а Сталина. Эта перспектива вдруг его рассмешила, и он, уже ложась в постель, решил: будь что будет. Завтра он начнет допросы Ежова, вести их будет, как Сталин и просит, обычным порядком, если же почувствует, что дело дрянь, постарается притвориться дурачком. Впрочем, ничего этого не понадобилось, и месяц спустя, уже в Ярославле, Ерошкин, приканчивая бутылку, сказал себе, что то, что стало бы главным событием в жизни любого другого следователя, прошло, по сути, мимо него.

За два дня допроса он, кажется, не задал Ежову и трех вопросов, тот словно знал, что надо от него Ерошкину, и отвечал строго по существу, ни разу в сторону не уклонившись. Вообще Ерошкина не оставляло ощущение, что Ежов, даже не зная, что Сталин сидит за перегородкой, отвечает одному ему. Ерошкина это, конечно, устраивало, он с самого начала решил тушеваться всеми возможными способами, задавать только те вопросы, которые, сидя на его месте, задал бы Сталин, и все-таки его смущало, с какой легкостью и Ежов, и Сталин на это пошли.

Пару-тройку раз за эти два дня ему делалось по-настоящему неприятно, что для Сталина и Ежова его, Ерошкина, будто и не существует. До невозможности хотелось выкинуть какой-нибудь номер, чтобы они или избавились от перегородки, заговорили друг с другом напрямую, или дали бы ему, следователю, который ведет это дело, его законное место. Ничего этого Ерошкин, конечно, делать не стал, он отлично понимал, что для него все складывается как нельзя лучше; если есть шанс уцелеть, попав меж двух таких людей, как Сталин и Ежов, он, этот шанс, ему дан.