Приходил он к ней по-прежнему на работе; если заставал одну, они усаживались на балконе, выходившем в Машков переулок, и с пятого этажа смотрели на прилегающие дома и крыши, на людей, снующих туда-сюда. Ей нравилось чувствовать над ним свою власть. Он плохо или совсем не знал стихов, и, играя с ним, она часто этим пользовалась. То, например, уронит платок и самым невинным тоном говорит: “Поднимите”. Николай, спохватившись, наклоняется, Вера же продолжает: “Вы сегодня мой паж, нет, не надо, мой милый, единственный. Этот вечер — он наш, о, не правда ли, наш, Этот вечер желанно-таинственный…” Соловьев смотрит на нее настороженно, и видно, что боится попасть впросак, Вера же дальше то ли говорит, то ли читает. И, лишь убедившись, что он окончательно сник, принимается хохотать и милостиво объясняет: “Это стихи Игоря Северянина”.
Оба они запомнили вечер, после которого и начали бояться потерять друг друга. Как-то раз они зашли в “Славянский базар”, где прежде был роскошный ресторан, а теперь помещался клуб, в котором часто устраивались танцы. Вот и тогда играл духовой оркестр, кружились пары, и они, забыв обо всем, тоже кружились со всеми. И вдруг оркестр смолк, танцующие замерли, будто живые картинки, затем началась неразбериха. Это была облава. “Спокойно, спокойно”, - говорили люди с винтовками, отодвигая танцующих и протискиваясь к центру залы, где как раз стояли они с Николаем. Веру это происшествие совсем не взволновало, она понимала, что ищут не ее, и просто ждала, когда патруль уйдет и можно будет танцевать дальше, и тут она почувствовала, что Николай почему-то нервничает. Она хотела узнать, почему, но он опередил ее и спросил: “У тебя документы с собой?” — “Какие, — удивилась Вера. — Конечно, нет”. В то время было уже не обязательно везде ходить с документами, и она, которая всю жизнь все теряла, предпочитала брать их из дома пореже. Она хотела объяснить это Николаю, но он снова опередил ее и с раздражением сказал: “Как же так получилось?” — и она почувствовала себя провинившейся девочкой.
До них патруль так и не добрался, солдаты нашли, кого искали, и вышли на улицу. Вере танцевать больше не хотелось, и они тоже вслед за солдатами вышли. Стояла теплая июньская ночь. В скверике у Ильинских ворот они сели на скамейку. Было тихо и совсем безлюдно. Фонари не горели, но небо было так густо усеяно звездами, что они хорошо видели друг друга. Николай был спокоен, умиротворен, и об истории с патрулем Вера сразу забыла. Ни с того ни с сего ей опять захотелось с ним играть. Будто напоминая ему о каком-то недавнем их разговоре, она сказала: “Помнишь сад с вырезными перилами, Где, как шепчущий взгляд, тихо звезды дрожат над дубами странно-унылыми?” Но на этот раз ей не удалось его обмануть. Он посмотрел на Веру, усмехнулся и неожиданно сильным, красивым голосом запел: “Как таинственна ночь, как душиста сирень. Протянулся шумливый, докучливый день, и стоит тишина”. Так же внезапно, как начал, он оборвал пение, обнял Веру за плечи, привлек к себе и поцеловал.
В дневнике Вера писала, что по ней будто по дереву прошел какой-то трепет и она испугалась, что он это заметит. В ту ночь против обыкновения они, не задерживаясь, расстались у подъезда. Дома она сразу, едва коснувшись головой подушки, заснула, спала без сновидений, а утром проснулась совершенно счастливая. До конца августа Вера чуть ли не целыми днями пропадала с Николаем в Найденовском парке. Этот парк и сама загородная усадьба, разбитая сто лет назад по проекту Жилярди, потом еще долго были ее главными аргументами в домашних спорах о революции. Все детство она мечтала хотя бы одним глазком заглянуть за высокую ограду, и вот, как в сказке, фея революции взмахнула волшебной палочкой, желанные кованые ворота распахнулись, и они с Колей, держась за руки, вошли в страну чудес.
О своем первом посещении парка Вера писала так: “Сначала мы пересекли мощенный булыжником двор, посреди которого было оставлено место для купы цветущей сирени, дальше были вторые ворота, на этот раз чугунные, а уже за ними парк. Войдя туда, я не удержалась и вскрикнула от восхищения: зеленые лужайки как будто были забрызганы синькой — цветущими пролесками. Хотя за ними давно уже никто не ухаживал, аллеи еще не успели зарасти травой, и мы до вечера ходили под кронами столетних лип и дубов, свет все время чередовался с тенью, и в этом странном освещении многочисленные статуи и беседки казались живыми. Похоже, мы были первыми, кто после бегства владельцев сюда попал”.