Старая дева

Потратив полчаса на его сокрушения о сгоревшем доме и отчеты о приобретениях, я отпустила его, счастливого уже тем, что завтра же приступали к строительству не нового дома, а долгожданного и необходимого моста. Новый день принес новые хлопоты и короткую записку от Евгения Дмитриевича: Егор в деревне, а теперь — на постройке моста, и никуда больше не отлучался. Урядник не написал, следят за Егором или нет, но я решила, что можно прекратить пытаться контролировать все происходящее и делегировать полномочия профессионалам. Я терзалась: говорить ли о своих подозрениях? Путать всех и вся еще больше? Спросить Федота, почему он перестал бояться Моревны? От кого и как он мог о ее смерти узнать, и, главное: когда она погибла? В день, когда выложила ведьмин знак, или до того? Или после?

Чтобы не сойти с ума, я начала изучать ноты и еле удерживалась от того, чтобы не предложить более понятную и легкую для записи и чтения систему. Руки мои сами тянулись нарисовать знакомый нотный стан, тем более что система, принятая в этом мире, не позволяла транспонировать ноты, а мне безумно хотелось петь пару легенд-псалмов, не мучая связки.

На лужайке неподалеку от церкви появились суетливые мужики и начали копать землю и сгружать с телег толстые бревна. Я томилась от неизвестности и все время проводила за музыкой. На исходе третьего дня привезли старый клавир, к счастью, мало чем отличающийся от небольшого рояля с тремя с половиной октавами, и я, стараясь не пугать монахов, священнослужителей и прихожан, клавиша за клавишей осваивала его. Было трудно: сама система отличалась от нашей так, что на местном клавире не имелось полутонов. Сперва я страдала, потом приняла, что исполнение тут равно бренчанию на гитаре дворового авторитета. Выучил три аккорда — способен сыграть любой аккомпанемент. С таким подходом дело пошло быстрее, и вскоре я уже могла подыгрывать себе.

Уже на закате, когда стягивались крестьяне на службу, а мужики с постройки школы запоздало расходились, я заприметила среди прочих знакомую фигуру и свернула не в храмовый дворик, к гостиничке, а на площадку.

— Федот! — окликнула я. — Поди-ка сюда.

Он, не поворачиваясь, обстоятельно отряхнулся. Кто-то из мужиков почесал окладистую бороду и кивнул в мою сторону — удрать от участи и думать не моги, холоп. Но я стояла с добрейшей, великодушнейшей улыбкой, не вполне искренней, и подбирала слова: с чего начать.

— Вижу, работа во имя Премудрейшего на пользу тебе, Федот, — сказала я. Не то, что хотела, зато в тему. — Значит, в рекруты идти передумал?

— На то воля только ваша, барышня, — поклонился Федот. — Как решите, так и будет. Мы люди барские, подневольные.

— А Моревна? — спросила я. — Что, не боишься больше ее?

Федот посмотрел на здание церкви, совершил ритуальный жест. Выражение лица его стало постным.

— Преблагой, барышня, как вас сохранил, так меня хранит, прав отец Петр.

— Ты к отцу-наместнику ходил? — уточнила я, незаметно закусив губу. Почему я не подумала, что Федот отправится искать утешение в самом очевидном месте? — На исповедь?

— Так да, — легко признался Федот. — Маялся, маялся, помню, что вы говорить про то никому не велели, так я и не говорил. Грех, что утаил, но как писано: почитай волю хозяйскую, как волю высшую. Я отцу Петру все выложил — что ведьминой силы боюсь, что света не вижу белого, а он мне: грешник и маловер. И покаяние наложил, чтобы вера крепка была. — Федот помолчал. — А… вольная, барышня?

Вон оно что. Вольная. Вырвалось у меня, конечно, в тот день, не то чтобы я об этом жалела.

— А зачем тебе вольная, Федот? — прищурилась я. — Вон, Лука никакой воли не хочет.

— Так то Лука, барышня, — вздохнул Федот. — Он всю жизнь при барине да при дворе. А я-то плотницкому делу девять лет, почитай, обучался сызмальства. Вона, ноне то мост, то школа церковная, руки-то везде нужны, — он со смущенной улыбкой продемонстрировал мне натруженные широкие кисти. — На все воля барская, я все приму, пусть и отработать бы в городе мог, и выкупить себя да мать с женой. В ту ночь, когда дом занялся, мы с Егором и говорили, кабы вы нас на заработки отпустили, если уж на земле нашей работы нет…

— Что? — переспросила я и моргнула.

— Я, барышня, мастером, а он — может, в извоз, а может, тоже какому-то делу бы обучился…

— Я не об этом, — перебила я. — В ту ночь, когда дом загорелся, ты с Егором сидел? И как долго?

Федот отступил на шаг. Непроизвольное это — подальше от гневной барской руки, хотя — спасало бы. Но я не собиралась его лупить и даже не помышляла о каком-то наказании. Федот помолчал, видимо, размышляя, имеет ли смысл соврать и зачем я спросила, но в итоге затравленно заглянул мне в глаза.

— На все воля ваша. — Вот попугай, зашипела я, я не об этом тебя спрашиваю! — Что же, барышня, я и без выкупа мог бы…

— Я. Спросила. Как долго. Ты. С Егором. Сидел, — раздельно, кипя от негодования и всеми силами его удерживая в себе, повторила я. — Не про город. Про посиделки.