Старая дева

— Тридцать грошей меня не спасут, Павел Юрьевич. — Я села: кресло было простым, но невероятно удобным. Глубоко вздохнула, на самом деле пытаясь прийти в себя, но притворяясь, что притомилась с дороги. — Тридцать тысяч грошей — цена хорошая, но вы же сильно мне переплатите. Почему?

Старик стариком, но взгляд у него цепкий.

— Вы ли это, Елизавета Григорьевна? — с холодной усмешкой спросил он. — В прошлый раз вы стонали, что Око — память фамильная, а внутри шла борьба между жадностью и глупой гордостью.

— А сейчас я хочу узнать, почему вы так жаждете заполучить вещь, цена которой раза в три меньше.

— В три? Не слушайте никого, или вы ее уже оценили? Тут одна работа сколько стоит, — брезгливо отмахнулся от несуществующего оценщика Павел Юрьевич, но тут же насторожился: — Или вам больше тридцати дали? Кто такой?

Что-то мне это напоминало. Внезапный нездоровый блеск в глазах, выражение лица, словно нанесли обиду, где-то обеспокоенность. Где я подобное видела? И довольно часто. Но память подкидывала фанаток, удивлявших меня своей зацикленностью на тех, кто для меня — да и для себя самих — был только источником неплохого дохода.

— Так кто? Сугубов? Князь Вертинский? — продолжал допрашивать меня Павел Юрьевич. — Ах, гниды! — Ого, чем эти незнакомые мне господа так зацепили этого барина, что он не удержался от брани в присутствии барышни и дворянки? — Подколодные змеи! Это же они не вам, это мне… Ах, подлые!

Я заволновалась и обернулась к Луке, который покорно подпирал дверной косяк. Староста равнодушно покачал головой, хотя я уже хотела ему крикнуть — помощь зови, барина сейчас удар хватит! Я дернулась в кресле, обеспокоенно уставилась на Павла Юрьевича. Пять стадий принятия неизбежного сейчас проходил и он, и наступила стадия торга.

— Тридцать две. Нет, тридцать пять. Вот прямо сейчас. Давайте.

Руки его прыгали, а правую он требовательно протянул ко мне. Я сосредоточилась сначала на руке, затем перевела взгляд на единственную вещь на столе — чернильницу из слоновой кости. Может, здесь не водились никакие слоны, но материал был похожий. Старая, очень старая вещь, немного грубая, как мне показалось, работа, но что-то в ней было.

— А, заметили? — И настроение у старика скакало, как у юнца, но если в молодости власть у гормонов, то в старости — у маразма? В этом мире уже существует понятие недееспособности или я могу рассчитывать на заключение сделки? — Купил-таки у корнета Баранова. Не хотел продавать, но как графу проигрался — сам спозаранку приехал. Семь тысяч я за нее отдал.

Семь тысяч за… Боже мой! Я прозрела в одно мгновение. Передо мной сидел не просто удачливый и богатый помещик, но и коллекционер. Человек, одержимый страстью собрать все, что ему кажется — или и есть — ценным.

А что ценного есть у меня? Кроме Ока? Просто потому, что если я ошибаюсь, если чернильница — для отвода глаз и цель Павла Юрьевича исключительно Око, я могу проиграть, и существенно. Тридцать пять тысяч манили, но я держала себя в руках. Тридцать пять тысяч меня не спасут, их надолго не хватит. Вранье: спасут, но — знала бы я это «но»?

Чем еще я могу приманить Павла Юрьевича или как минимум заставить смотреть на меня не как на экзальтированную барышню, а как на возможного партнера? С коллекционерами, как со всякими одержимыми, дело иметь не стоит, но насколько он одержим?

— Вы помните портреты семьи Нелидовых? — как можно более небрежно спросила я, внимательно следя за лицом моего собеседника. И сперва ничто в нем не дрогнуло. — Там есть весьма любопытные… экспонаты.

— Да, знаю, — отмахнулся Павел Юрьевич и сразу как-то обмяк. — Прошка, Прохор Авдеев, говорят, его мазня в столичном императорском музее висит. — Губы его слиплись в нитку. — Но портретист из него неважный.

Зато из меня вышел бы отличный игрок в покер, если бы я признавала карточные игры, но мне даже пасьянсы на компьютере казались скучнейшим времяпрепровождением. И несмотря на то, что мне было интересно, безумно интересно, кто был этот Прохор Авдеев, когда он жил, что написал, в какие руки попали его картины и, главное, почему, раз он простой крепостной, я все еще сидела, изображая из себя человека, на которого все разговоры об искусстве наводят дикую тоску.

— Я много за его портреты и не прошу, — поморщилась я. — Тысячах на десяти за штуку, полагаю, договоримся. Мое имение ждут перемены, что ни для кого не тайна, но картины бы хотелось доверить истинному ценителю.

— Десять?.. — Павел Юрьевич едва не поперхнулся. Я слишком завысила стоимость? Не критично, я глупая барышня, начнем не менее глупый торг. — Полно, матушка, какие десять тысяч за мазню этого мужика?

— Купец… не помню фамилии, — продолжала я, — предлагал двенадцать. Не за каждый портрет, конечно, но все же. В городе он пробудет еще пару дней, ждет какого-то решения от банка, и так как завтра хотелось бы дать ему определенный ответ…

— Двенадцать! — проворчал Павел Юрьевич, покрываясь пятнами. — Купец! И не стыдно вам, Елизавета Григорьевна, вести дела с купчинами? Он как пить даст перепродаст картины.